— Ты пойдешь к нему завтра в десять, Филип. Да, не забудь чек и не заполняй его заранее. Скажем, час на обсуждение дела. Нет, итальянцы так медлительны. Скажем, два часа. Значит, в двенадцать — ленч. Да. Ехать имеет смысл только вечерним поездом. До Флоренции я с ребенком управлюсь…
— Дражайшая сестра, остановись, пожалуйста. Даже пару перчаток не купишь за два часа, не то что младенца.
— Ну так три, четыре часа, или же заставь его подчиниться английским привычкам. Во Флоренции мы достанем няньку…
— Генриетта, — остановила ее мисс Эббот, — а что, если на первых порах он не согласится?
— Таких слов для меня не существует, — веско произнесла Генриетта. — Я сообщила хозяйке, что нам с Филипом нужны комнаты только на одну ночь, и я сдержу слово.
— Надеюсь, что все получится. Но я же вам говорила, человек, которого я встретила на Скале, странный и трудный человек.
— И нагло ведет себя с женщинами, знаю. Но брат наверняка сумеет его образумить. Женщина, которая там живет, Филип, донесет ребенка до отеля. Ей, конечно, надо заплатить. Если удастся, захвати оттуда серебряные браслеты покойной Лилии, они очень славные, неброские и вполне подойдут Ирме. Еще там есть инкрустированная шкатулка для носовых платков. Я дала ее Лилии на время, а не подарила. Большой ценности она не имеет, но сейчас единственный случай получить ее обратно. Не спрашивай про нее, но, если увидишь ее где-нибудь в комнатах, скажи просто, что…
— Нет, Генриетта, нет, я попытаюсь добыть младенца, но больше ничего. Обещаю приступить завтра утром и именно таким способом, как ты требуешь. Но сегодня вечером надо развлечься, мы все устали. Необходима передышка. Мы пойдем в театр.
— Ходить по театрам? Здесь? В такой момент?
— Нам вряд ли доставит это удовольствие, когда нас тяготит такое важное свидание, — добавила мисс Эббот, бросив на Филипа испуганный взгляд.
Он не выдал ее, но продолжал настаивать:
— А все-таки, по-моему, лучше пойти в театр, чем сидеть весь вечер и нервничать.
Сестра покачала головой.
— Мать не одобрила бы этого. Совершенно неподходящее занятие, более того — кощунственное. И кроме того, у иностранных театров дурная слава. Помнишь письма в газете «Семья и церковь»?
— Но это опера, «Лючия ди Ламмермур», сэра Вальтера Скотта. Классика, понимаешь?
Генриетта начала поддаваться, на лице ее изобразилось колебание.
— Музыку, конечно, удается слушать не так уж часто. Правда, зрелище, наверное, никуда не годное. Но все же лучше, чем целый вечер бездельничать. Книг у нас нет, вязальный крючок я потеряла во Флоренции.
— Отлично. Мисс Эббот, вы тоже идете?
— Вы очень любезны, мистер Герритон. В какой-то степени мне, пожалуй, хочется пойти. Но — простите, что напоминаю вам, — вероятно, не следует сидеть на дешевых местах.
— Господи помилуй! — воскликнула Генриетта. — Мне самой в голову это не пришло. Мы, скорее всего, постарались бы сэкономить на билетах и очутились бы среди совершенно ужасных личностей. Как-то забываешь, что мы в Италии.
— У меня, к сожалению, нет вечернего платья, и если места…
— Ничего, не беспокойтесь. — Филип со снисходительной улыбкой взирал на своих боязливых и щепетильных спутниц. — Мы купим лучшие места, какие достанем, а пойдем — как есть. В Монтериано не так строго соблюдают этикет.
Таким образом, утомительный день, насыщенный решениями, замыслами, тревогами, битвами, победами, поражениями и перемириями, завершился в опере. Мисс Эббот и Генриетта сидели с несколько виноватым видом. Они думали о состонских друзьях — те считали, что они сейчас сражаются с силами зла. Что бы сказала миссис Герритон, или Ирма, или приходские священники из Кухоньки, если бы застали спасательную экспедицию в этом увеселительном месте в первый же день прибытия с миссией? Филип и то дивился своему поведению. Он обнаружил, что получает удовольствие от пребывания в Монтериано, невзирая на утомительный нрав своих спутниц и собственные противоречивые настроения. Он побывал в этом театре однажды, много лет назад, когда давали «Тетушку Карло». С тех пор театр привели в порядок, он был отделан в свекольно-томатных тонах и вообще делал честь городу. Оркестр расширили, в ложах повесили терракотовые занавеси, над каждой ложей была прикреплена дощечка в аккуратной рамке — с номером. Имелся также падающий занавес, изображавший лилово-розовый пейзаж, на фоне которого резвилось множество легкомысленно одетых леди, а над просцениумом возлежали еще две, поддерживавшие большие часы с мертвенно-бледным циферблатом. Зрелище было столь роскошным и чудовищным, что Филип еле удержался от восклицания. В дурном вкусе итальянцев есть что-то величественное. В нем нет стыдливой вульгарности англичан или тупой вульгарности немцев. И не то чтобы Италии был свойствен исключительно дурной вкус. Итальянское дурновкусие даже замечает красоту, но проходит мимо. Однако само оно обладает уверенностью подлинной красавицы. Театрик в Монтериано дерзко потягался бы с лучшими из театров, и леди с часами не постеснялись бы подмигнуть молодым людям с потолка Сикстинской капеллы.
Филип попросил сперва ложу, но лучшие места уже разобрали, представление в этот вечер было весьма торжественным, и Филипу пришлось довольствоваться креслами в партере. Генриетта была раздражена и необщительна. Мисс Эббот оживлена и готова хвалить все подряд. Она сожалела только об одном — что не захватила с собой нарядное платье.
— Мы выглядим достаточно прилично, — заметил Филип, которого забавляло ее неожиданное тщеславие.
— Да, я знаю, но ведь нарядное платье занимает не больше места в чемодане, чем будничное. Почему надо приезжать в Италию пугалом?
На сей раз он не ответил: «Но мы же здесь, чтобы спасать ребенка». Ему вдруг представилась очаровательная картина, одна из очаровательнейших, виденных им в жизни: раскаленный театр, снаружи — башни, темные ворота, средневековые крепостные стены. За стенами — рощи олив, озаренные лунным сиянием, белые вьющиеся дороги, светляки и непотревоженная пыль. А посреди всего этого — мисс Эббот, жалеющая, что выглядит как пугало. Она попала в самую точку. Вернее нельзя было и сказать. Эта чопорная провинциалка оттаивала в атмосфере красоты.
— Неужели вам здесь не нравится? — спросил он.
— Страшно нравится.
И, обменявшись столь смелыми репликами, эти двое убедили таким образом друг друга в том, что романтика еще жива.
Тем временем Генриетта зловеще покашливала, созерцая занавес. Наконец занавес поднялся, открыв территорию замка Рэвенсвуд, грянул хор шотландских вассалов. Зрители постукивали ногами, барабанили в такт косточками пальцев и раскачивались под звуки музыки, точно колосья на ветру. Генриетта, в общем равнодушная к музыке, знала, однако, как ее следует слушать. Она испустила леденящее душу «ш-ш-ш!».
— Перестань, — шепнул брат.
— Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.
— Они, конечно, отвлекают, — пробормотала мисс Эббот, — но, может быть, нам лучше не вмешиваться.
Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.
Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развлекать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер превратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполняться ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветствовали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера окликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплодисменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».
— Невоспитанные дети! — проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.
— Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая никогда в жизни так не…
— Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно…