На досуге пожилой джентльмен увлекся новой религией, вернее, новой космогонией, потому что противоречия с христианством тут не было. Основная идея заключалась в том, что Бог живет внутри Солнца и его яркая оболочка состоит из душ блаженных. Пятна на Солнце — это явление Бога людям, и мистер Грейс часами сидел за телескопом, отмечая скопления темных мест внутри светила.
Свое открытие он с радостью обсуждал с кем угодно, но не пытался завербовать слушателей: каждый ищет свою истину сам. Во всяком случае, однажды он провел долгую беседу даже с Клайвом Даремом, и тот также сподобился познакомиться с идеями старика. Этот человек дела пытался жить духовной пищей, и пусть его идеи были и смехотворны, и материалистичны, зато они были выношены им самим. Рассказы об обманчивой прелести невидимого, распространяемые церковью, мистер Грейс отверг, чем и расположил к себе сторонника всего греческого.
Сейчас он умирал. Сомнительное прошлое померкло, и он ждал встречи со своими близкими, ушедшими до него, а в свое время к нему присоединятся и те, кто остается. Он призвал к себе бывших сотрудников — эти люди были лишены всяких иллюзий, но «почему не ублажить старого лицемера?». Он призвал семью, к которой всегда относился хорошо. Его последние дни были полны гармонии. Откуда она взялась? Чтобы выяснить это, нужно было задавать много личных вопросов, но только циник позволил бы себе рассеять облака грустной умиротворенности, в которых витал угасающий старец.
Родственники навещали его порознь, по двое или по трое. И все, за исключением Мориса, уезжали со спокойной душой. Интрига отсутствовала, потому что мистер Грейс свое завещание давно обнародовал и каждый знал, чего ждать. Состояние переходило к тетушке и Аде — любимой внучке. Остальным доставалось что-то в наследство. Морис на своей доле вовсе не настаивал. Он так и не предпринял попытку встретиться со смертью, но считал, что эта встреча не за горами — возможно, она состоится, когда он вернется домой.
Однако общение с тем, кто уже собрался в последний путь, остудило его пыл. Дедушка завершал приготовления к переезду на Солнце и как-то декабрьским днем стал изливать Морису свои мысли — болезнь сделала его словоохотливым. «Морис, ты же читаешь газеты. Тебе известна новая теория…» Речь шла о группе метеоров, столкнувшихся с кольцами Сатурна, куски их откололись и упали на Солнце. Мистер Грейс уяснил для себя, что источник зла находится на планетах за пределами Солнечной системы, а поскольку в вечное проклятье он не верил, его мучила проблема: как очистить Солнце от этих кусков? Новая теория предлагала удобный ответ. Эти куски, сгустки зла, были преобразованы Солнцем в добро! Молодой человек внимал старцу вежливо и с серьезным видом, но внезапно его охватил страх: что, если этот вздор — правда? Страх был мимолетным, но пошатнул весь каркас его мировоззрений. И убедил его в том, что дедушка — верит. А раз верит, значит — живет! Он совершил акт созидания, и смерть отвернулась от него.
— Хорошо, когда вот так веришь, — с грустью произнес он. — После Кембриджа я не верю ни во что, разве только во тьму.
— В твоем возрасте я тоже… а сейчас вот вижу яркий свет, с которым не сравнится никакое электричество.
— И что тогда было, дедушка, когда вы были в моем возрасте?
Но мистер Грейс не ответил на его вопрос. Он продолжал:
— Внутренний свет, он ярче вспышки магния, — потом провел глупую параллель между Богом, тьмой внутри сияющего Солнца и душой, невидимой внутри видимого тела. — Сила внутри — это душа. Она рвется наружу, но… не выпускай ее, пока не наступит вечер. — Он задумался. — Морис, всегда приходи с добром к матери… к сестрам… к сослуживцам, я всегда следовал этому правилу. — Он снова умолк, и Морис хмыкнул, храня, впрочем, уважительную мину. Его сбили с толку слова «…не выпускай ее, пока не наступит вечер». Старик продолжал бубнить. Будь добрым, великодушным, смелым… что еще может сказать старик перед уходом? Но это было искренне. Слова шли от сердца, живого сердца.
— Почему? — перебил он. — Почему, дедушка…
— Внутренний свет…
— Но во мне этого света нет. — Он засмеялся, чтобы не поддаваться чувствам. — Если во мне и был какой-то свет, полтора месяца назад он погас. Я не хочу быть добрым, великодушным и смелым. Если и буду жить, во мне скопится совсем другое… противоположное. Но я и этого не хочу. Не хочу ничего.
— Внутренний свет…
Морис прикоснулся к сокровенному, но слушатель оказался неблагодарным. Дедушка не понимал, не хотел понимать. Он твердил одно: «Внутренний свет… неси добро». Однако работа, что началась в нем, благодаря этим словам продолжалась. Почему все-таки нужно быть добрым и великодушным? Ради кого-то? Клайва, Господа или Солнца? Но у него никого нет. Разве что мама имеет для него какое-то значение, и то небольшое. Можно сказать, он абсолютно одинок, так зачем жить? Чего ради? И все-таки его мучило безотрадное чувство: жить надо, потому что пока он не нашел общего языка и со смертью. Она, как любовь, окинула его мимолетным взглядом, а потом отвернулась — ладно, поиграй еще. Но может статься, что играть ему придется долго, как пришлось дедушке, — а потом так же нелепо уходить.
Происшедшую с ним перемену нельзя было назвать обращением. Ибо нельзя сказать, что вера его окрепла. Когда он вернулся домой и осмотрел пистолет, которым никогда не воспользуется, его охватило отвращение. Поздоровавшись с матерью, безмерной любви он не испытал. Как и раньше, продолжал тянуть лямку жизни, несчастный и непонятый, и одиночество его только возрастало. Кажется, эти слова можно повторять бесконечно: одиночество Мориса. Оно все возрастало.
Но кое-что все же изменилось. Он обзавелся новыми привычками, в частности, стал обращать внимание на житейские мелочи, которыми во времена общения с Клайвом совершенно пренебрегал. Пунктуальность, вежливость, патриотизм, даже рыцарство — вот лишь малая часть его списка. Он перешел на суровую самодисциплину — мало приучить себя к этим мелочам, гораздо важнее знать, когда в жизни их применять. Постепенно его поведение выправится. Поначалу эта наука давалась ему нелегко. За основу он взял нормы, которых придерживалась его семья, да и весь мир, любой отход от них вызывал тревогу. Но было трудно, и это заметно проявилось во время одного разговора с Адой.
Ада обручилась с его старым приятелем Чэпменом, и, казалось бы, Морис мог больше не видеть в ней соперницу. Даже после смерти дедушки он побаивался, что она выйдет замуж за Клайва, и от ревности его бросало в жар. Клайв обязательно женится. Но только не на Аде… Сама мысль об этом сводила его с ума, и он не был властен над собой, пока такая вероятность существовала.
Чэпмен был для сестры прекрасной партией, и, официально одобрив ее выбор, Морис отвел ее в сторонку и сказал:
— Ада, дорогая, после отъезда Клайва я вел себя с тобой непозволительно. Хочу сказать тебе это и прошу меня простить. Я очень из-за этого переживал. Прости.
Похоже, она удивилась и не очень обрадовалась. Видимо, продолжала испытывать к нему неприязнь. Лишь пробормотала:
— Все уже в прошлом… сейчас я люблю Артура.
— Ужасно, что я тогда вышел из себя, но у меня были веские причины для беспокойства. Знай: Клайв не говорил того, что я ему тогда приписал. Он тебя ни в чем не обвинял.
— Теперь это не важно. Все прошло.
Брат так редко извинялся, что она воспользовалась возможностью что-нибудь из него выудить.
— Когда ты его последний раз видел? — Ада предполагала, что они поссорились.
— Давно.
— Ваши встречи по средам и в выходные прекратились?