Кажется, столь яркой речи он не произносил за всю жизнь, после сеанса гипноза мозг его давал мощные вспышки. Но мистер Борениус был не из тех, кто уступает без борьбы. Он вежливо парировал:
— У неверующих всегда такое ясное представление о вере, мне бы половину их убежденности.
С этими словами он поднялся, и Морис повел его к выходу короткой дорогой, через сад на заднем дворе. У стены стоял предмет их рассуждений, явно поджидая одну из служанок. Похоже, сегодня вечером он решил сыграть роль местного привидения. Тьма настолько загустела, что Морис его сразу не заметил. Наблюдательность проявил мистер Борениус, он издал негромкое «Спокойной ночи», адресованное кому-то третьему. В воздухе плавал тонкий фруктовый аромат… неужели Скаддер стянул на кухне персик? Сад просто благоухал, несмотря на холод, и Морис, проводив мистера Борениуса, решил вернуться через кустарник, усладить обоняние запахом душистых энотер.
До его слуха еще раз донеслось «Спокойной ночи, сэр», и, проникшись дружеским чувством к местному распутнику, Морис ответил:
— Спокойной ночи, Скаддер, я слышал, вы собрались эмигрировать?
— Есть такой план, сэр, — отозвался голос.
— Что ж, удачи вам.
— Спасибо, сэр, не думал от вас такое услышать.
— В Канаду или Австралию?
— Нет, сэр, в Аргентину.
— A-а, чудесная страна.
— Вы там были, сэр?
— Не довелось, мне и в Англии хорошо, — ответил Морис и продолжил путь, снова наткнувшись на ногу в вельветовой брючине. Необязательность этой встречи и вялый обмен репликами как-то гармонично слились с темнотой сада, с безмолвием вечернего часа, попали в тон его настроению, и до самого дома Мориса сопровождало ощущение какого-то довольства. Через оконное стекло он видел миссис Дарем, она проплыла мимо, неторопливая и безобразная. Едва он вошел, ее лицо — словно что-то легко щелкнуло — стало прежним, как и его собственное, они обменялись надуманными фразами о том, как прошел его день в городе, и разошлись для встречи с Морфеем.
За последний год он привык к бессоннице и, едва лег, сразу понял — ночью его ждут тяжкие муки. События прошедшего дня взбудоражили его и теперь расталкивали в мозгу друг друга. Ранний подъем, поездка в Лондон, визит к доктору, возвращение. Где-то на задворках сознания маячил страх: на исповеди он не сказал что-то важное, что обязательно надо было сказать. Но что? Ведь он все вдумчиво описал заранее, содержанием был вполне доволен. В душу закралась тревога, между тем как раз от этого его предостерегал мистер Ласкер Джонс: чем больше самокопания, тем меньше шансов на успех, семена внушения, засеянные в его мозг во время гипноза, должны спокойно лежать под паром, их нельзя ворошить, ломая голову, прорастут они или нет. Надо, чтобы все его чувства онемели… но не тревожиться он не мог, и во многом этому способствовал Пендж. Какие яркие, какие узорчатые отпечатки оставил он на поле его памяти, каким дивным венком из цветов и плодов опоясал мозг! Предметы и явления, не виденные им никогда, например лодка, из которой вычерпывают дождевую воду, оказались доступны его мысленному взору сегодня, хотя занавески были наглухо задернуты. Ах, как хочется туда! Туда, во тьму… не ту, что облепляет тебя в четырех стенах комнаты и превращает в мебель, — во тьму, которая сулит свободу! Увы, праздные помыслы! Ведь за что он заплатил доктору две гинеи? Чтобы тот поплотнее задернул занавески. Чтобы рядом с ним в бордовом плену комнаты лежала какая-нибудь мисс Тонкс. Дрожжи гипноза продолжали делать свое дело, и фантазия Мориса нарисовала портрет мужчины, который, то ли сам по себе, то ли по его воле, оборотился женщиной… потом снова мужчиной, вприпрыжку он побежал по футбольному полю, бросился в укрытый за ним пруд… Мучимый видением, Морис застонал. Неужели в жизни нет ничего лучше этого бреда? Есть… есть любовь, благородство, громадные пространства, где страсть сулит покой, куда не доберется ученый мир… нужно только туда попасть; но пространства эти есть и будут всегда, они покрыты лесами, над ними дугой изгибается величавое небо, оттуда зовет друг…
Прямо во сне он соскочил с кровати, отбросил в стороны занавески и крикнул: «Иди сюда!» Только после этого сон слетел с него — что с ним? Зачем он кричал? Трава в парке была прижата к земле туманом, из него выступали стволы деревьев… ему вдруг вспомнились буйки, что показывали путь в устье реки, возле которой находилась его старая частная школа. В комнату ринулись струи холодного воздуха. Он поежился и сжал кулаки. По небу плыла луна. Ниже находилась гостиная, и рабочие, приводившие в порядок черепицу на крыше пристройки, оставили лестницу, уперев ее в подоконник его окна. Интересно, зачем? Он встряхнул лестницу — прочно ли стоит? — бросил короткий взгляд на деревья… но желание вырваться на волю исчезло сразу, едва представилась возможность. Какой смысл? Бегать по сырому лесу в поисках радости — он для этого слишком стар.
Он снова лег в постель, и тут до слуха донесся звук, едва уловимый, такой интимный, будто родился где-то в недрах его собственного тела. Его словно прошило огненной судорогой — верхушка лестницы на фоне лунного света завибрировала. В проеме появились голова, плечи, и в комнату влез мужчина, почти незнакомый… почти… он осторожно прислонил к подоконнику ружье, шагнул к Морису, оцепеневшему на своем ложе, опустился рядом на колени и зашептал:
— Сэр, вы меня звали, да?… Сэр, я все знаю… знаю…
И одарил Мориса прикосновением.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Я лучше пойду, сэр?
Застенчивость сковала все существо Мориса, он сделал вид, что не слышит.
— Нельзя, чтобы мы заснули, кто-нибудь придет, неловко получится, — продолжал гость, издав неопределенный смешок, и у Мориса потеплело на душе, хотя какая-то робость и даже грусть не отпускали. Он выдавил из себя:
— Не надо называть меня «сэр».
И смешок прозвучал снова, мол, подумаешь, какие мелочи. Вроде и собой приятен, и обходителен, но Морису становилось все неуютнее.
— Как вас зовут? — спросил он не своим голосом.
— Скаддер.
— Знаю, что Скаддер, а имя?
— Алек, только и всего.
— Надо же, какое имя.
— Какое есть.
— А я — Морис.
— Я видел, когда вы первый раз приехали, мистер Холл, вроде во вторник дело было, я еще подумал: вон как посмотрел на меня, и ласково, и сердито.
— А кто с вами был? — спросил Морис после паузы.
— A-а, это просто Милли, двоюродная сестрица. Помните, в тот вечер еще фортепьяно вымокло, а вы никак с книжечкой устроиться не могли, так и не стали ее читать, так и не стали.
— Вы откуда знаете, что не стал?
— Видел по тому, как вы из окошка высовывались. И на другой вечер тоже. Я на лужайке тогда был.
— Это когда лило как из ведра?
— Да… дел-то много… их за тебя никто не сделает… да ладно, мне все равно здесь недолго осталось, так чего уж там.
— Утром я вам здорово нагрубил.
— Да ну, пустяк… извините, что спрашиваю — дверь заперта?
— Сейчас запру.
Он запер дверь, и ощущение неловкости вернулось. Пусть Клайв в прошлом, но куда его несет, к какому берегу он собирается причалить?
Вскоре они заснули.
Поначалу разместились порознь, словно близость смущала их, но под утро тела задвигались — и проснулись они в объятиях друг друга. «Лучше, наверное, я пойду?» — повторил Скаддер, но Морис, чей сон в первые часы ночи был пронизан строчкой: «Кое-что идет не так, значит, так и будет», — наконец обрел высший покой и пробормотал:
— Нет, не надо.
— Сэр, так ведь церковные часы четыре пробили, надо вам меня отпустить.
— Морис, называйте меня Морис.
— Но часы…
— Черт с ними!
— Мне еще поле для крикета нужно подровнять, — сказал Алек, но не шевельнулся, и на его лице в серой предутренней дымке обозначилась довольная улыбка. — И птичек моих надо навестить… с лодкой-то я уж разобрался… мистер Лондон и мистер Фетерстонхоу тут всю воду всколыхнули, ныряли прямо в лилии… сказали мне, мол, всякий джентльмен должен уметь нырять… а я вот не умею. Меня спроси, так кидаться головой в воду — это не по природе. Эдак и утонуть недолго, оборвать свои дни раньше срока.