Так мы жили долго, но однажды воздушные шары улетели, и белые ребята сказали, что пора двигаться дальше. Но нам с приятелем уходить было незачем, и мы остались на старом месте. В тот вечер мы пошли за едой к французам, а их там уже нет. Парень, который был со мной, сказал, что их, наверно, немцы поймали, но мы не знали, правда это или нет, со вчерашнего дня мы никакого шума не слышали, и потому вернулись обратно в яму. Жрать нам было нечего, залезли мы в свою яму и легли спать, а наутро кто-то забрался к нам в яму, наступил на нас ногой, и мы проснулись. Это была одна из тех дамочек, что в армии боевой дух поднимают. Она собирала немецкие штыки и пряжки от ремней. «Кто это тут?» — спрашивает, а мой приятель ей отвечает: «Ударные отряды». Вылезли мы тогда из ямы, но не прошли и шага, как приехал целый грузовик военных полицейских. А увольнительные-то у нас кончились.
— Что же вы тогда сделали? — спросил Саймон.
Айсом молча таращил глаза в сумрачном углу за ящиком с дровами.
— Они нас схватили и посадили в тюрьму. Но война уже почти кончилась, и начальству потребовались рабочие руки те самые пароходы грузить, и потому нас отправили в город Брест… Белый мне теперь не указ, будь он военный полицейский или другой кто, — снова заявил Кэспи и продолжал свой рассказ. — Однажды вечером сидим мы с ребятами в казарме и в кости режемся. Горнист уже сыграл отбой — чтоб свет гасить, значит, но в армии каждый может делать что хочет, пока ему не запретили, и потому, когда к нам явилась военная полиция и сказала: «Гасите-ка вы тут свет», один наш парень им ответил: «Идите сюда, мы вам покажем, как свет гасят». Их было двое, полицейских этих, они высадили дверь да как начнут палить, и тогда один из наших опрокинул лампу и мы все разбежались. Наутро нашли одного военного полицейского — у него воротнику не на чем держаться было — и еще двоих убитых из наших. Но кто из нас еще там был, они так и не узнали. А потом мы домой поехали.
Кэспи допил кофе.
— Белый мне теперь не указ — будь он хоть капитан, хоть лейтенант, хоть из военной полиции. Война показала белым, что им без цветного человека не обойтись. Топчут его в грязь, а чуть дело плохо, сразу: «Прошу вас, мистер черномазый, пожалуйте сюда, где горн играет, ах, мистер черномазый, вы спаситель отечества». Ну а теперь цветной народ хочет пожать плоды победы. И чем скорее, тем лучше.
— Ишь ты, — пробормотал Саймон.
— Да, сэр, и насчет женщин тоже. Была у меня одна белая во Франции, вот и здесь тоже будет.
— Послушай, что я тебе скажу, черномазый, — заметил Саймон. — Господь бог очень долго о тебе заботился, но вечно он с тобой возиться не станет.
— Ну что ж, обойдемся и без него, — отвечал Кэспи. Он встал, потянулся и добавил: — Выйду-ка я на дорогу да съезжу на попутной в город. Дай-ка сюда мою форму, Айсом.
Мисс Дженни со своею гостьей стояла на веранде, когда Кэспи обогнул дом и вышел на аллею.
— Вон идет ваш садовник, — сказала Нарцисса.
Мисс Дженни подняла глаза.
— Это Кэспи, — возразила она. — Интересно, куда это он собрался? Держу пари на доллар, что в город, — добавила она, глядя на развинченную фигуру в хаки, которая всем своим видом выражала какую-то ленивую дерзость. — Кэспи!
Проходя мимо маленького автомобиля Нарциссы, он замедлил шаг и посмотрел на машину с таким бесконечным пренебрежением, когда даже усмехнуться лень, а потом вразвалку пошел дальше.
— Эй, Кэспи! — еще громче повторила мисс Дженни. Но он, не останавливаясь, шел вперед — вразвалку, неторопливо и нагло.
— Он прекрасно все слышал, — угрожающе сказала мисс Дженни. — Мы займемся этим, когда он вернется. И какому ослу пришло в голову нарядить черномазых в ту же форму, что и белых? Мистер Вардаман знал, чем это пахнет, он в свое время говорил этим ослам из Вашингтона, что так дело не пойдет. Но что вы хотите — политики! — Она вложила в это невинное слово совершенно уничтожающее презрение. — Знаете, что я сделаю, если мне когда-нибудь надоест иметь дело с порядочными людьми? Я выставлю свою кандидатуру в конгресс. Нет, каково, я опять начинаю ораторствовать! Честно говоря, мне иногда кажется, что эти Сарторисы и все, что им принадлежит, созданы специально для того, чтобы меня терзать и мучить. Слава богу, хоть на том свете мне не придется иметь с ними дела. Я не знаю, куда они попадут, но только ни один Сарторис по своей доброй воле в раю ни минуты лишней сидеть не будет.