Томочка, 10 лет Октябрьской революции, мне уже 12 лет. Томочка, вечером 7 ноября мы ходили гулять мимо Кремля и Мавзолея Ленина, нашего вождя (дедушки). Томочка, пропиши, как ты провела Октябрь, я очень-очень хорошо и весело. На улице музыка, звенят голоса.
Я отложила письмо, улыбнулась невольно и снова встретилась с Томиным взглядом. Она тоже улыбнулась.
— Анечка Раева? — сказала она. — Замечательная просто была девочка… Может, и сейчас жива. Мне тогда двадцать два года было… А ей двенадцать…
— Может, и жива, — я посчитала про себя. — Ей сейчас, значит, шестьдесят один год, наверное жива. Что вы не попытаетесь их разыскать?
— Да зачем? — Тома кисло поморщилась. — Кому я теперь нужна?.. — Она вздохнула. — Что вы не спите, ложитесь…
Утром я проснулась поздно, мы стояли на какой-то станции, в коридоре громко разговаривали, кто-то пробежал к выходу. Тома еще спала, мирно посапывая. Я выглянула, отодвинув шторку, на перрон, но ничего, кроме обычного палисадника и каменного туалета с буквами «М» и «Ж», не увидела. Тогда я надела халат, взяла полотенце и мыло, вышла в коридор, осторожно притворив за собой дверь.
Окна были полуоткрыты, пахло свежестью и горячим солнцем, на путях рядом стоял воинский эшелон с молодыми солдатами, они повысовывали стриженые головы из окон, а один, без рубахи, вылез до пояса, — наверное, в вагоне было душно.
Капитан, крепкий мужичок лет тридцати шести, стоял на платформе перед вагоном, уперев руки в бока. Перед другим вагоном стоял молоденький старший лейтенант. Заметив голого по пояс солдата, высунувшегося из окна, капитан крикнул:
— Уберите мне этого вон, голого! Намозолил уже глаза! А то я его уберу!
Лейтенант, стоявший ближе, повторил приказ, солдатик, растерянно взглянув, спросил:
— Я, что ли?
И тут же спрятался. На площадку вагона вышел сержант с ВЭФом в руках, включил какую-то музыку.
Дверь нашего купе откатилась, появилась Тома с полотенцем, поздоровалась, встала рядом.
Эшелон тронулся, сержант вдруг улыбнулся явно нам и помахал рукой. Мы с Томой тоже помахали.
— Давно я их не видела, — сказала Тома. — Вот так, эшелоном… С войны, пожалуй. Я в госпитале нянечкой работала. Прямо сердце сжалось…
У меня тоже сжалось сердце. Это, видно, в крови уже, память о прошлом: сообщество мужчин в военной форме вызывает в женском сердце жалость и сочувствие.
Прошел Александр Викторович, громко произнеся «доброе утро», постучал в соседнее купе. Мы с Томой промолчали.
Потом мы с Томой пили чай с кексами и сыром «янтарь», который разносили официанты из вагона-ресторана. Тома удивлялась, что я пью такой крепкий чай. Разговаривали.
На Тому я обратила внимание еще позавчера, когда садилась в Москве. Ладная, подобранная, она все еще походила на женщину, несмотря на годы. Мы столкнулись в коридоре, она сказала мне что-то, усмехнувшись, тягучим грудным голосом, на «о» — сразу напомнила мне мать и теток, владимирских уроженок.
Сегодня вид у Томы был помятый, лицо обвисло и посерело. Говорила она нехотя, больше отвечала односложно на мои вопросы. Я рассказывала ей про БАМ, куда ехала в четвертый раз в командировку, а узнав, что Томе предстоит тур по Лене — Витиму, удивилась и позавидовала. Красивейшие места, я первый раз побывала там году в пятьдесят восьмом, тогда народ на пароходиках, курсирующих между Усть-Кутом и Витимом, ехал особый, туристов и в помине не было. Я вспомнила горлышки пустых бутылок, точно стая уток, плывших следом за нами по Лене, когда мы отошли от Усть-Кута, вспомнила пьяных старателей, рассчитавшихся на приисках и едущих «на материк» из Бодайбо, вспомнила «мамку» с молодым вечно пьяным парнем, едущую за новым счастьем. А теперь, значит, по Лене — Витиму курсируют туристские пароходы, гиды сопровождают толпы людей на места Ленских событий, демонстрируют Мамаканскую ГЭС и красоты природы… Что ж, почти двадцать лет прошло.