Мне было холодно в одном халате, сигарета намокла и не тянула как следует.
— Я не только вас, я и Цюпфнера убью, если Мари не вернется, — сказал я.
— Ах, бог мой, — раздраженно сказал он, — не впутывайте вы Гериберта в эту историю.
— А вы остряк, — сказал я, — какой-то тип отнимает у меня жену, и именно его я не должен впутывать в эту историю.
— Он не какой-то тип, а фройляйн Деркум не ваша жена, и он ее не отнимал, она сама ушла.
— Совершенно добровольно, да?
— Да, — сказал он, — совершенно добровольно, хотя, может быть, в ней и шла борьба между человеческим и надчеловеческим.
— Ах вот как, — сказал я, — а в чем же тут надчеловеческое?
— Шнир, — раздраженно сказал он, — я верю, несмотря на все, что вы неплохой клоун, но в теологии вы ничего не понимаете.
— Ну, уж настолько-то я понимаю, — сказал я, — понимаю, что вы, католики, по отношению ко мне, неверующему, так же жестоки, как иудеи по отношению к христианам, а христиане — к язычникам. Все время только и слышишь: закон, теология, а в сущности речь идет об идиотском клочке бумаги, который выдает государство, да, государство.
— Вы путаете повод и причину, — сказал он, — но я понимаю вас, Шнир, да, я вас понимаю, — повторил он.
— Ничего вы не понимаете, — сказал я, — а в результате получится двойное прелюбодеяние. Первое — когда Мари выйдет замуж за вашего Гериберта, а второе — когда она в один прекрасный день убежит со мной. Конечно, я не такой утонченный, я не художник, и, главное, я не настолько верующий христианин, чтобы мне прелат мог сказать: «Ах, Шнир, ну что вам стоило и дальше жить во грехе?»
— Вы не восприняли теологическую суть несоответствия между вашим случаем и тем, о котором мы тогда спорили.
— А какое же тут несоответствие? — сказал я. — Может быть, то, что Безевиц благоразумнее и для вашего круга — хороший двигатель веры?
— Нет, — и тут он искренне рассмеялся, — здесь несоответствие в церковно-правовом отношении. Б. жил с разведенной женой, с которой он никак не мог вступить в церковный брак, а вы — ведь фройляйн Деркум не была разведена, и вашему браку ничего не препятствовало.
— Да я уже согласился было все подписать, — сказал я, — и даже принять католичество.
— Согласились, но с каким пренебрежением.
— Что же мне, лицемерить, притворяться, будто я что-то чувствую, во что-то верю, когда этого нет? Если вы настаиваете на законе, на праве, то есть на чистейших формальностях, зачем вы упрекаете меня в отсутствии чувства?
— Ни в чем я вас не упрекаю.
Я промолчал. Он был прав, и мне стало неприятно. Да, Мари ушла сама, ее, разумеется, приняли с распростертыми объятиями, но, если бы она захотела остаться со мной, никто не мог бы заставить ее уйти.
— Алло, Шнир, — сказал Зоммервильд. — Вы тут?
— Да, — сказал я, — я еще тут. — Я совсем иначе представлял себе наш с ним разговор по телефону. Разбудить бы его часа в три ночи, обругать, пригрозить.
— Чем я могу вам помочь? — тихо спросил он.
— Ничем, — сказал я, — и даже если вы мне скажете, что эти тайные совещания в ганноверском отеле созывались исключительно для того, чтобы укрепить Мари в ее верности мне, я вам поверю.
— Очевидно, вы не осознали, Шнир, — сказал он, — что в ваших отношениях с фройляйн Деркум наступил кризис.
— И тут-то вы сразу и влезли, — сказал я, — сразу показали ей законный и благочестивый выход, как от меня уйти. А я-то считал, что католическая церковь против развода.
— О, господи боже, Шнир, — крикнул он, — не можете же вы требовать, чтобы я, католический пастырь, укреплял в женщине намерение жить во грехе!
— Почему бы и нет? — сказал я. — Вы же толкаете ее на прелюбодеяние, на измену; что ж, если вы, как католический пастырь, за это отвечаете, отлично!
Ваш антиклерикализм меня поражает. Я встречал его только у католиков.
— Вовсе я не антиклерикал, не выдумывайте, я просто анти-Зоммервильд, потому что вы ведете нечестную игру, двурушничаете.
— Бог мой. — сказал он, — это еще почему?
— Послушать ваши проповеди, так сердце у вас раскрытое, что твой парус, а потом вы каверзничаете и шушукаетесь по гостиничным закоулкам. Пока я зарабатываю хлеб в поте лица, вы сговариваетесь с моей женой, не выслушав меня. Это нечестно, это двурушничество, впрочем, чего еще ждать от эстета?
— Бранитесь сколько угодно, — сказал он. — обижайте меня. Я так хорошо вас понимаю.
— Ни черта вы не понимаете, вы опоили Мари каким-то гнусным пойлом, а я люблю пить чистые напитки: мне чистый самогон милее, чем разбавленный коньяк.
— Говорите, говорите, — сказал он, — чувствуется, что вы это переживаете всей душой.
Да, переживаю, прелат, и душой и телом, потому что речь идет о Мари.
Настанет время, Шнир, когда вы осознаете, что были глубоко не правы по отношению ко мне. И в этом деле, да и вообще, — в его голосе послышались почти слезливые нотки, — а что касается моего пойла, так не забывайте, что многих людей мучает жажда, и лучше напоить их любым пойлом, чем совсем не давать пить.
Но ведь в вашем Священном писании говорится о чистой, прозрачной воде. Почему же вы ею не поите людей?
— Может быть, потому, — сказал он, и голос его дрогнул. — что я, если продолжать вашу аналогию, стою в конце цепи, черпающей воду из источника, может быть, я — сотый или тысячный в этой цепи, и вода доходит до меня уже не такой чистой. И еще одно, ІІІнир, — вы слушаете?
— Слушаю, — сказал я.
— Можно любить женщину и не сожительствуя с ней.
— Вот как? — сказал я. — Теперь вы начнете разговор про деву Марию.
— Не издевайтесь, Шнир, — сказал он, — это вам не к лицу.
Вовсе я не издеваюсь, — сказал я, — я вполне могу уважать то, чего не понимаю. Но я считаю роковой ошибкой ставить деву Марию в пример молодой девчонке, которая не собирается уходить в монастырь. Однажды я даже сделал об этом доклад.
— Вот как? — спросил он. — Где же это?
— Тут, в Бонне, — сказал я, — перед девочками из группы Мари. Я приехал из Кёльна к ним на вечер, развлек их двумя-тремя номерами и побеседовал о деве Марии. Спросите Монику Сильве, прелат. Конечно, я не мог разговаривать с молодыми девицами о том, что у вас называется «плотским вожделением». Вы меня слушаете?
— Да, слушаю и удивляюсь, — сказал он. — Вы начинаете говорить грубости.
— Фу ты, черт! — сказал я. — Послушайте, прелат, весь процесс, предшествующий зачатию ребенка, — довольно грубое дело. Пожалуйста, если вам приятнее, можем побеседовать об аистах. Но все, что проповедуется и внушается насчет этого грубого дела, — все это ханжество, лицемерие. В глубине души вы считаете, что это свинство надо хотя бы узаконить браком, раз оно в природе человека, или же создаете себе иллюзии и отделяете все плотское от остального, что имеет к этому отношение. Но это-то остальное и есть самое сложное. Даже законная жена, которая через силу терпит своего законного мужа, — это не только плоть, даже самый грязный пьяница, идущий к проститутке, не одна только плоть, так же как и она сама, эта проститутка. Вы обращаетесь со всем этим, как с бенгальским огнем, а это — динамит.
— Шнир, — сказал он, — удивительно, как много вы об этом думали.
— Удивительно? — закричал я. — Вы бы лучше удивлялись на тех безжалостных сволочей, которые относятся к женам как к своей законной собственности. Вы спросите Монику Сильве, что я тогда говорил девушкам. C тех пор как я понял, что я мужского пола, я почти ни о чем другом так серьезно не думал, чего же вы удивляетесь?
Но у вас нет никакого, просто ни малейшего представления о праве, о законе. Ведь как бы сложны эти вопросы ни были, их необходимо как-то упорядочить.
— Да, — сказал я, — знаем мы, как вы наводите порядок. Вы загоняете природу на путь, который сами называете прелюбодеянием, а когда эта природа вмешивается в брак, вы играете на страхе. Исповедь, прощение, грех — и так далее. Все упорядоченно, все законно.
Он рассмеялся. Смех был какой-то гнусный.
— Шнир, — сказал он, — теперь я понял, что с вами творится. Вы просто моногамны, как осел.
— Вы даже в зоологии ни черта не понимаете, — сказал я. — А уж в гомо сапиенс и подавно. Ослы вовсе не однолюбы, хотя у них и благочестивый вид. Среди ослов царит полнейшая распущенность. Моногамны вороны, колюшки, галки, иногда носороги.
— Но только не Мари, — сказал он. Очевидно, он понял, как больно меня задела эта короткая фраза, потому что тихо добавил: — Очень жаль, Шнир, что мне пришлось вам это сказать, вы мне верите?