Он не смотрел ей в лицо; в его глазах были хитрость и настороженность. Он сказал:
— Ты меня не узнала?
— Вы изменились. — Чуть презрительно женщина оглядела его с головы до ног. Она сказала: — Когда это вы обзавелись такой одеждой, отец?
— Неделю назад.
— А свою куда дели?
— Обменял на эту.
— Зачем? Одежда у вас была хорошая.
— Она очень истрепалась… и в глаза бросается.
— Я бы все починила и спрятала. Не надо было менять. В этой у вас совсем простой вид.
Он улыбнулся, опустив голову, и она выговаривала ему, точно экономка, — как в прежние годы, когда у него, у священника, был дом и были собрания «Детей Девы Марии» и других обществ и приходские сплетни, но только не… Не глядя на нее, он тихо спросил с той же смущенной улыбкой:
— А как Бригитта? — Сердце у него екнуло при звуке этого имени. Грех чреват огромными последствиями. Прошло шесть лет с тех пор, как он был… дома.
— Ничего — живет. А вы что думали?
Ему бы порадоваться, но в этом ответе — прямая связь с его грехом. Нельзя радоваться тому, что принадлежит его прошлому. Он машинально проговорил:
— Вот и хорошо, — а в сердце его билась мучительная тайная любовь. — Я очень устал, — сказал он. — Около Сапаты полиция чуть было…
— А почему вы не пошли на Монтекристо?
Он с тревогой взглянул на нее. Не такой встречи он ждал. Между хижинами собрались кучкой люди и наблюдали за ним с безопасного расстояния. На площади стояли небольшие полуразвалившиеся подмостки для музыкантов и единственный ларек, где продавалась минеральная вода. Люди вынесли из хижин стулья — посидеть вечером на воздухе. Никто не подошел к нему поцеловать руку, получить благословение. Словно содеянный им грех низвел его в гущу людскую, чтобы он постиг не только отчаяние и любовь, но и то, что человек может быть нежеланным гостем даже в своем собственном доме. Он сказал:
— Там были «красные рубашки».
— Ну что ж, отец, — сказала женщина. — Прогонять вас мы не станем. Пойдемте со мной. — Он покорно шагнул следом за ней, путаясь в своих длинных крестьянских штанах, и счастье стерлось с его лица, а улыбка осталась, как нечто чудом уцелевшее после крушения. На поляне было человек семь-восемь мужчин, две женщины и несколько ребятишек. Он шел мимо этих людей, как нищий. Ему вспомнился последний приход сюда — веселье, тыквенные бутыли, выкопанные из ям… Его прегрешение было все еще свежо, но какую встречу ему оказали! Тогда он появился в их злачной тюрьме как свой человек, как изгнанник, вернувшийся на родину богачом.
— Это наш священник, — сказала женщина. Может быть, меня просто не узнали здесь, подумал он, выжидая. Они стали подходить к нему один за другим, целовали ему руку и отступали назад, не сводя с него глаз. Он сказал:
— Я рад видеть вас… — и хотел добавить «дети мои», но вдруг решил, что только бездетному дано право называть чужих людей своими детьми. Теперь, подчиняясь родителям, к нему стали подходить один за другим и целовать ему руку настоящие дети. По молодости лет они не помнили, что в прежние времена священники носили черную одежду и глухие воротнички и протягивали для поцелуя холеные мягкие и покровительственные руки. Они не понимали, почему с таким уважением относятся к крестьянину — такому же, как их отцы. Он не смотрел им в лицо, но все же внимательно наблюдал за ними. Вот две девочки — одна худенькая, изможденная. Сколько ей лет — пять, шесть, семь? Трудно сказать. А другую голод так обточил, что в ней появилось что-то не по годам хитрое и злобное. Из глаз этого ребенка смотрела женщина. Дети молча разбежались; они были чужие ему.
Один из мужчин спросил:
— Вы надолго к нам, отец?
Он ответил:
— Я думал… может, отдохну здесь… несколько дней.
Другой сказал:
— А если вам проехать немного дальше на север, отец, — в Пуэблито?
— Мы с мулом в дороге уже двенадцать часов.
И тут женщина вступилась за него. Оно сердито сказала:
— Он заночует здесь. Это самое малое, что мы можем для него сделать.
Он сказал:
— Я отслужу мессу утром, — точно предлагал им взятку, но принято это было с таким смущением, с такой неохотой, точно взятка давалась крадеными деньгами.
Кто-то сказал:
— Если вам все равно, отец, тогда рано утром… или, может, ночью…
— Что с вами такое? — сказал он. — Чего вы боитесь?
— Вы разве не слышали?
— О чем?
— Теперь берут заложников — во всех деревнях, где вы могли быть, по их расчетам. И если никто ничего не скажет… тогда расстрел… а потом возьмут других. Так было в Консепсьоне.