— Ваше здоровье, господа! Желаю, чтобы вас нигде и никогда не преследовали кошмары прошлого.
Все выпили, затем Генрих Дамбахер произнес ответную речь.
— Ваше превосходительство! Господа члены земельного со-
424
вета! От имени наших зарубежных гостей, представителей брукхаузенских организаций десяти европейских государств, сердечно благодарю за все сказанное вами, за понимание наших проблем. Вопросы, которые волнуют нас, бывших узников, не могут не волновать и ваше превосходительство, поскольку вы на себе испытали произвол нацистского режима. И мы по достоинству оценили ваше сердечное пожелание. Вместе с тем не могу не отметить, что нам нередко приходится слышать как будто аналогичные пожелания, которые нас всегда тревожат. Я имею в виду призывы забыть прошлое. На первый взгляд, эти призывы продиктованы гуманным чувством и, казалось бы, отвечают евангельскому завету о всепрощении. На самом деле они антигуманны и нечеловеколюбивы, ибо забвение нашего прошлого — тяжелого урока нацистских концлагерей — увело бы человечество от осознания того, что в нашу эпоху превращает человека в зверя и, следовательно, в чем состоит главная опасность для свободы и достоинства личности. Забыть наше прошлое означало бы, кроме того, забыть и хорошее в прошлом, забыть высокие взлеты человеческого духа, братства, самопожертвования, высокой любви, которые проявлялись у узников перед лицом насильственной смерти, и забывать это так же аморально, как забывать наших погибших. Наконец, мы просто физически не можем забыть. Благоприобретенные в Брукхаузене болезни не дают забыть. И то обстоятельство, что мы не можем забыть ужасов прошлого,— не наша вина, не оттого, что мы будто бы мстительны. Слишком велик был заряд зла, чтобы его яд мог рассосаться за жизнь одного поколения. Радиация фашизма продолжает действовать, разрушая нас. Я прошу поднять бокалы за здоровье нашего камрада — его превосходительства!
— То есть великий дипломат — наш Генрих,— восхищенно прошептал Богдан, чокаясь с Покатиловым.
— А по-моему, он говорил без всякой дипломатии.
— Великий дипломат, Костя, проше тебя, есть тот, кто знает, когда что лучше говорить, что не говорить. Этот старый человек тоже болен, как и мы, нацисты два года держали его в камени-це, то значит, в тюрьме.— Худенькое, в оспинах лицо Богдана быстро розовело от вина.— Чекай-но…
И он взял с подноса еще два бокала.
Группа гостей между тем распалась на группки, люди вели непринужденный, не скованный никаким протоколом разговор.
К Покатилову с Богданом подошел Гайер.
— На месте Генриха, я бы обязательно подчеркнул, что забыть прошлое — это предать не только погибших, но и тех, кто останется после нас. Я лично свой долг вижу прежде всего в
425
том, чтобы указывать новым поколениям на социальные истоки нацистских злодеяний.
— Если бы все люди знали эти истоки — фашизма давно не было бы,— сказал Покатилов.— Кстати, товарищ Гайер, все собираюсь спросить тебя… Ты был знаком с баденмайстером Эмилем?
Широкое лицо Гайера дрогнуло.
— Он умер в конце сорок пятого. Семь лет концлагерей. Язвенное прободение желудка.
— Ас Отто Шлегелем?..
— Я его ученик и горжусь этим,— ответил Гайер.— Ты был другом Шлегеля в Брукхаузене, я знаю.
— Что с ним?
— Кровоизлияние в мозг. Десять лет нацистских тюрем и лагерей. Скончался в пятьдесят втором. Кукушкин здоров?
— Относительно. Как все мы,— сказал Покатилов и крепко пожал протянутую ему Гайером руку.
— Людям надо прощать как можно больше, не таить зла на сердце, забывать обиды,— говорил стоявший по соседству с Покатиловым Урбанек, деликатно придерживая под локоть Мари.— Нельзя лишь забывать того зла, которое есть не случайный огрех, а продуманная система. Люди, исповедующие фашизм, по моему глубочайшему убеждению, уже не люди, а человекоподобные…
— Дорогая фройляйн Виноградова,— вещал поблизости Яначек, картинно покачиваясь на полных ногах,— жить для других— это и значит наилучшим образом жить для себя: о собственных бедах забываешь. Вот почему даже в концлагере, когда удавалось спровадить на ревир какого-нибудь хефтлинга с пометкой «ночь и туман» и тем самым избавить человека от угрозы расстрела, я чувствовал себя счастливым… Так и теперь. Забывать о том, что смысл и счастье жизни в служении людям — значит обеднять себя, утратить ту священную радость, которая делает человека человеком… Я никогда не забывал прошлого, психологически не выходил из него, может быть, поэтому я всегда здоров и весел…
— О бывших узниках принято думать, что они железные, что им ничего не страшно,— говорил Урбанек.— Пагубная ошибка. Пребывание в концлагере дало нам лишь кое-какие дополнительные знания о природе человека и тонко развитое чувство, позволяющее безошибочно определять, где опасность. От мелких драк мы просто уходим…
«Каждый несет свой монолог»,— подумал Покатилов.
— Эгоистические интересы монополий требуют предать заб-
426
вению прошлое, и это требование прямо или опосредствованна ощущает на себе каждый из нас… каждый западный брукхаузе-нец,— говорил Гайер.
— В каждом человеке надо видеть своего брата,— говорила Мари.— Тогда мы видели, и это давало нам силу переносить страдания и помогать друг другу. Вот почему нас тянет в Брукхаузен, вот почему мы не можем не вспоминать. Тогда мы были настоящими людьми. Теперь, увы…
— Прагматики утверждают, милая фройляйн Виноградова, что наш мир — это рынок, на котором торгуют все и всем… С другой стороны, если посмотреть объективно, происходит известная девальвация вечных ценностей… Строго говоря, убежде* ний у большинства современных людей нет, есть лишь предрасположение к добру или ко злу. При благоприятных условиях…
— Тогда мы все фактически были пролетариями, и нас связывала солидарность. Теперь вновь классовые раздоры. Нельзя механически переносить то наше состояние в сегодняшний день. Неизбежен крах таких попыток.
— …и еще я думаю, Вальтер, что бороться за счастье людей— это делать самое угодное богу дело. В минуту истинного счастья человек сливается в душе с создателем…
Двое молодых людей в строгой униформе принесли в миниатюрных рюмках ликер и чашечки с кофе.
Богдан проглотил кофе, вытер рот и сказал:
— Ты, Костя, разберешься вот когда. Когда поймешь… Есть жизнь. Выше жизни ничего нет. То — наиважнейшая мудрость. Один человек хочет жить и делает то, что дает средства для жизни: пинензы, кушать и так далее. Другой так само хочет жить и иметь что кушать, иметь пинензы, чтобы детей учить, доктору платить… Но то так! Мы, Костя, больные люди, мы честные люди. Мы не хотим фашизма, не хотим милитаризма, мы выступаем против войны. Но мы и сами хотели бы немножко жить. Мы, я мыслю, заслужили право спокойно жить.
— Я с тобой не согласен, Богдан,— сказал Покатилов.— Есть жизнь и жизнь…
Глава десятая
1
— Можно, Константин Николаевич?
— Пожалуйста, Галя.
По старой привычке он паковал чемодан загодя, бросил на дно его ношеные рубашки и носовые платки, отложил чистую майку и последнюю свежую сорочку, чтобы завтра на рассвете в чистом обойти памятные уголки лагеря. Когда вошла Галя, он размышлял, куда поместить подарок жене, василькового цвета джерсовый костюм, который он накануне с трудом подобрал в одном из магазинчиков Брукхаузена: в последний год Вера так исхудала, что стало мукой покупать ей готовые вещи.
— Пожалуйста,— повторил он, поднимая голову.
Галя выглядела необычайно взволнованной. Щеки рдели, глаза опущены, какое-то смятение читалось во всей ее фигуре. Она была в том же узком вечернем платье, что и на приеме: вероятно, не успела переодеться.