Лейтенант Аракелян, в полночь вернувшийся из штаба сменяемой дивизии после того, как его разведчики захватили дот в нейтральной полосе, и успевший немного отдохнуть, одним ухом прислушивался к тому, о чем разговаривал Тишков со своим подчиненным старшиной, а другим ловил отдельные слова из несвязного, как всегда казалось, бормотания Синельникова, склонившегося над телефонными аппаратами. Беседа Тишкова с писарем нагоняла на Аракеляна скуку — кандидат наук, он отчетливо ви-
44
дел противоречия в суждениях и того и другого, но встревать в их разговор ему не хотелось, а слова Синельникова интересовали его лишь постольку, поскольку они были обращены к дежурной телефонистке Тонечке: она уже давно втайне нравилась Аракеляну.
Тонечка же не глядела на Аракеляна, низкорослого, с блестящими навыкате черными глазами; слушая, что говорил ей Синельников— а он велел дежурить до отъезда начальника штадива на новый КП,— слушая это, Тонечка время от времени вскидывала глаза и, не поворачивая головы, видела все, что делалось наискосок от нее в углу, где, положив нога на ногу, сидел молодой начинж, про которого болтали, что он ужасно смелый, и скуластый улыбчивый старший лейтенант, начальник шифровального отделения, по прозвищу Колдун. Симпатичный начинж, воен-инжеиер третьего ранга, с покрасневшими от бессонницы глазами, но свежевыбритый и наодеколоненный, сохраняя серьезную мину на лице, вполголоса рассказывал пикантные анекдоты, а шифровальщик, похохатывая, то и дело загораживал свой рот пухлым, в рыжеватых волосиках кулаком.
В сущности, штабисты нервничали, и их посторонние мысли и разговоры были выражением внутренней тревоги, того глубоко запрятанного душевного смятения, которое не могут не испытывать люди, сознающие возможность своей близкой гибели. Все они, сидевшие в этой комнате, как и те штабные командиры, которые пока отдыхали, вскоре должны были отправиться на новый командный пункт, а оттуда — кто в войска на мороз под пули, кто, оставаясь под крышей, делать работу управления, невзирая на бомбежки и артиллерийский обстрел врага. Роли были распределены, заучены, и теперь перед выходом каждому хотелось побыть наедине с собой, со своими обыкновенными мыслями и чувствами, которые в заданный час уступят место чувствам и мыслям необыкновенным.
Этот час резко приблизился, когда в штабную комнату, освещенную двумя коптилками, вошел Евстигнеев в своей неизменной длиннополой шинели, с которой он не расставался даже в самые сильные морозы, затянутый ремнями, подобранный и, как всем думалось, знающий что-то такое, чего другим знать не дано, и поэтому уверенный в себе. И, словно они только того и ждали, затрезвонили телефоны, и Евстигнеев, дослушивая рапорт капитана Тишкова, протянул руку за трубкой, которую подала Тонечка.
Оперативный дежурный головного полка докладывал, что батальоны миновали деревню Мукомелино. Евстигнеев скосил взгляд на часы — четыре ноль пять — и сказал в трубку:
45
— Хорошо. Хорошо,— снова сказал Евстигнеев, выслушав через минуту другое сообщение, о том, что подразделения полка капитана Кузина прошли рубеж деревни Старково.
Из полка Степаненко, находившегося во втором эшелоне дивизии, пока не звонили, но за него можно было не беспокоиться. Основная забота сейчас — полк Еропкина, выходивший на направление главного удара. Удастся ли ему незаметно сменить обороняющиеся части или немцы обнаружат передвижение и откроют огонь — это было существенно. Через полчаса все будет ясно. В четыре тридцать батальоны полков Еропкина и Кузина должны занять исходный рубеж.
Евстигнеев расстегнул ворот шинели и опустился за стол, где до его прихода сидели Тишков и писарь-старшина. Начинж и начальник шифровального отделения, вставшие при появлений Евстигнеева, вновь уселись рядом, но начинж больше не рассказывал анекдотов, а Аракелян, зябко поеживаясь, подошел к Синельникову и спросил, не протянута ли телефонная нитка к соседу слева. Старшина отпер ключиком фибровый чемодан и стал при свете коптилки проверять, все ли он взял для работы во время боя. Как бы ни складывалась обстановка, штадив был обязан дважды в сутки направлять в штаб армии оперативные сводки, не менее двух раз — письменные боевые донесения (не считая шифровок, которыми занимался Колдун), принимать донесения и сводки из полков и спецподразделений, приказы и распоряжения сверху, и вся эта боевая документация проходила через руки старшего писаря оперативного отделения.
Тишков остался возле Евстигнеева. Невысокий, пряменький, он стоял, убрав руки за спину, ожидая распоряжений, и готовый вместе с тем, если возникнет такая необходимость, распорядиться в пределах своей компетенции. Сейчас он здесь был старшим после Евстигнеева (в отсутствие Полякова Тишков полагал себя заместителем начштадива) и строго поглядывал на подчиненных штабистов.
— Когда должен прийти Полянов? — спросил Евстигнеев.
— Согласно графику капитан товарищ Полянов отдыхает до четырех тридцати,— доложил Тишков и посмотрел на свои круглые, с зарешеченным циферблатом часы.— Должен быть здесь через семь минут… Может быть, за ним послать, товарищ подполковник?
Евстигнеев чуть усмехнулся:
— Не надо. Что же мы будем отнимать у капитана Полянова его законные семь минут?..
Нельзя сказать, что он недолюбливал Тишкова: более аккуратного и дисциплинированного работника трудно было себе
46
представить. Но, как ни странно, именно в этих его качествах — точности и аккуратности — заключалось нечто такое, что нередко вызывало ироническую усмешку. Тишков, казалось, напрочь был лишен того свойства ума, которое именуется воображением. Будучи при этом человеком несомненно храбрым, он, по убеждению Евстигнеева, годился только на роль исполнителе. И наверно, не случайно к своим сорока четырем годам Тишков занимал скромный пост помощника начальника оперативного отделения штадива. В предстоящем бою за Вазузин Тишков должен был неотлучно находиться при командире дивизии на КНП.
— Что там произошло с нашим поиском? Что рассказывал Зарубин? — спросил Евстигнеев, обращаясь сразу к Тишко^.у и Аракеляну.
Несмотря на то что физически Евстигнеев был вполне готов к действиям нынешнего дня, мысли его и чувства по инерции в значительной степени принадлежали дню вчерашнему. И он отметил это про себя — он привык к самоконтролю — и отметил равно, что внутренне он будто еще не собрался, не сконцентрировал свой ум и волю на главном.
Основная его работа еще не началась, и ои невольно подпадал под влияние той атмосферы некоторой отрешенности, что царила до его прихода в штабе.
Тишков докладывал подробности неудачной попытки наших разведчиков скрытно подойти к отдельным строениям на северной окраине Вазузина, а Евстигнеев, слушая его, смотрел на четкий профиль Тонечки и вспомнил, что она считается лучшей телефонисткой дивизии. «Красивая девушка, порядочно к ней, наверно, пристают»,— мельком подумал Евстигнеев и сказал:
— А вы, товарищ Аракелян… вам нечего добавить? С Зарубиным вы разговаривали?
— Мне он то же самое рассказывал, товарищ подполковник. Беспрерывно навешивают ракеты и стреляют,— ответил Аракелян.— Любопытно, что доты напротив оврага охраняются, по всей видимости, намного сильнее, чем в центре.
— Чего же тут любопытного? — сказал Евстигнеев.— Центр у них вон как прикрыт с высокого берега, где церковь. А вот чем они прикрываются с севера?.. Очень все же плохо, что поиск не удался.
— Товарищ Зарубцн приказал мне созвониться с левым соседом, как только наладят связь,— сказал Аракелян.— Левые соседи тоже высылали поиск. Похоже, что, пока немцы били по нашей группе, разведчики соседей просочились. Во всяком случае, так предполагает товарищ Зарубин.
— А вот это уже новость. И важная. С этого бы и надо на-
47
чинать,— сказал Евстигнеев и понял, что главное, на чем оп должен сосредоточить свое внимание,— это последние, самые свежие данные о противнике.— Что еще удалось вам выяснить, вам лично, в центре? — спросил он Аракеляна и слегка нахмурился.— Что это приходится вытягивать из вас каждое слово, товарищ Аракелян?