В эту минуту бессилия и надежды — а хотелось, чтоб она продлилась,— господь уберег меня от опасного раздвоения. Я говорю «господь», потому что случай не мог бы оказаться столь точным, столь рассчитанно предупредительным и появиться именно в эту неуловимо малую долю секунды, когда неведомые силы стали расти, неведомые, не увиденные пока моим внутренним зрением, но уже рожденные и наполовину освободившиеся. Позже, когда я разговаривал с моллой Юсуфом, мне было приятно, что они не вырвались, но я сожалел, что не смог их увидеть. Поэтому в собственной душе я ощутил растерянность, перед другими же научился скрывать свое внутреннее состояние.
Он подошел бесшумно, я услыхал его, лишь когда заскрипел песок у него под ногами и когда меня обожгло его сдерживаемое дыхание. Я, не оглядываясь, понял, кто это, никто не ступал так тихо, слишком рано выучился он неслышной походке.
— Я помешал твоим размышлениям?
— Нет.
Голос его был тихим, потаенным, но пока искусственным, птицы пели в нем. И выдавали его глаза, горевшие беспокойным огнем.
Я ни о чем не спрашивал, он сам должен сказать. Ведь он согласился, что у нас нет личных тайн, кроме тех, о которых никто не может узнать. В текии существовал строгий порядок, и я упрекнул бы юношу, если б он не сказал, где задержался.
— Я был в Синановой текии. Абдулла-эфенди говорил о постижении.
— Абдулла-эфенди — мистик. Он принадлежит к ордену байрамитов.
— Я знаю.
— О чем он говорил?
— О постижении.
— Это все, что ты усвоил? Ты ничего не запомнил?
— Запомнил стихи, которые он толковал.
— Чьи стихи?
— Не знаю.
— Я хочу услышать.
Тайну единого божества не ведает Ахриман.
Спроси Асафа, ему ведомо.
Может ли воробей проглотить кусок мяса, подобно птице Анка́?
Можно ли одним кувшином вычерпать воду великого моря?
— Это стихи ибн-Ареба [4]. Они говорят о том, что постижение божьей мудрости доступно лишь избранным, немногим…
— А что остается нам?
— Постигнуть то, что возможно. Если воробей не в силах проглотить кусок, как птица Анка, он съест, сколько сможет. Кувшином не вычерпать море, но то, что захватишь,— это тоже море.
Очертя голову, со страстью и наслаждением бросился я опровергать мистику ибн-Ареба, может быть впервые убеждаясь в том, что небеса и тайны Вселенной, таинства смерти и бытия — самая удобная область, где можно укрыться от земных забот. Если б таких тайн не существовало, стоило бы их выдумать, чтобы найти в них прибежище.
Однако этот молодой человек — неподходящий собеседник. Правда, человек чаще всего говорит ради себя, но он должен ощутить отклик на свои слова. А этот юноша стоял передо мной, и лицо его столь ярко освещал лунный свет, что я мог различить в нем каждую черточку. Он стоял смиренно, не решаясь уйти, пока я не отпущу его, но мысли его были бог знает как далеко, я не в силах был их удержать, поза привычного послушания не требовала от него усилий, для меня он был все равно что пустое место. Стихи, мистика и познание были так чужды ему, так недоступны, что наверняка он внимал только глазами, следя за движением моих губ. Это было еще более бессмысленно, чем если б я выкрикивал слова в пустой колодец, там по крайней мере откликалось бы эхо. Он даже не пытался меня понять. Согласиться с моей мыслью, пусть даже не постигнув ее. Недолго он слушал стихи в Синановой текии.
Неопытный, он подставил себя лунному свету, не умея покуда прикрываться темнотой и лживой миной, глаза его были широко раскрыты, будто он слушал. Однако отблеск чего-то увиденного прежде свидетельствовал против него, говорил о том, что он не слышит меня, выдавал его. Что в них? Какой образ или воспоминание, какое слово еще звенит в его ушах, что за воспоминание у него в душе, какой грех его мучает? Белый свет луны не убил здорового цвета его лица, мужественного лица молодого хлебороба — жениха, в котором бурлит горячая кровь. Чего ищет он в тишине священного места, в суровых оковах ордена дервишей, он, рожденный этим миром — миром Юрьевой ночи, той светлой обволакивающей ночи, что призывает к греху, в нем запах милодуха, он принес его на руках, в дыхании, он напоен чарами распаленных страстью улиц, он слышал тетеревиный ток и оглох от него, может быть, его замлевшие ладони еще ощущают биение другого юного сердца и с трудом подавляемый огонь вырывается из его горящих глаз. Его следовало бы поместить за семью замками, опоганенного этой языческой ночью, оскверненного, опаленного, освященного, очищенного, чтоб не сгорел он в своем и чужом огне, молитвенная тишина и одиночество задушат его, почему бы не возвратиться ему в ночь и не быть тем, кто он есть, трудно дождаться далекой зари, милодух благоухает сегодня вечером, все происходит сегодня вечером, происходит страшное, луна долго не сможет зайти, в комковатом свете, полном одурманивающих теней, вспыхнут искры водяных струй под мельницами, под ивами, луна будет светить всю ночь, луна всю ночь будет призывать, нужно уйти с ним, уйти одному, уйти и бродить, уйти и не вернуться, уйти и умереть, уйти и продолжать жить — что остается этой ночью, когда все исчезает?