Я стал для него потребностью, он для меня — привычкой, и мне было не по себе, если я не видел его целый день. Куда пропала моя тень? Не выдумал ли он чего-нибудь новенького? Упорство маньяка к добру не приводит, но я привык к нему, да и повторение одних и тех же слов и поступков, не имевших пока никаких последствий, в какой-то мере успокаивало. Между нами сложились отношения определенной терпимости: ни я, ни он не испытывали друг к другу ненависти. Правду сказать, порой я впадал в состояние невыносимой тревоги оттого, что он не спускает с меня свое недреманное око, в желудке полыхало пламя, сердце замирало от мрачных предчувствий.
В глазах у меня все пошло кругом, когда он однажды объявил, что ему все известно обо мне и Скакавацах.
Кто мог ему сказать?
Я ответил, что первый раз все это слышу и могу только удивляться способности некоторых людей выдумывать небылицы, но тут же с ужасом подумал: еще немного, и я выдам себя с головой — страхом, словом, сказанным невпопад, внезапным приступом бессилия и усталости, которые, видно, всегда овладевают человеком, чувствующим свое поражение. Однако это был лишь обратный ход памяти, заново пережитый страх. От резкой перемены привычного течения вещей у меня перехватило дыхание. Но сдаваться я не собирался и быстро взял себя в руки.
Что же ему все-таки известно?
Довольно долго он держал меня в тревожном неведении, а потом, встретив однажды на улице, велел идти за ним. По базару мы шли молча, не проронив ни слова — он не хотел, я не смел. Молчание его пугало, и в то же время я боялся выдать себя, поинтересовавшись, куда он меня ведет и зачем, или начав какой-нибудь пустячный разговор. Его новый шаг внушал мне беспокойство, за ним таилась неизвестная мне цель.
Холод сжимал сердце при мысли, что он ведет меня в крепость, и я облегченно вздохнул, когда мы вошли в его канцелярию.
Я бывал здесь и раньше, комната как нельзя лучше выражала характер ее хозяина — все здесь угнетало, внушало страх, но сейчас она показалась мне еще более холодной и суровой.
Он сел напротив меня и долго смотрел на свои сцепленные пальцы. Потом, без всяких околичностей, по-прежнему не глядя на меня, сказал, что ему все известно и что он не понимает, почему я не хочу признаться. Я соучастник преступления, он, разумеется, отдаст меня под суд, но зато он сохранил бы ко мне уважение за честность и искренность. (Я подумал про себя, что я предпочту обойтись без его уважения, но и без суда тоже.)
Когда я спросил, что это за преступление, о котором мне ничего не известно, он укоризненно покачал головой и рассказал мне всю историю побега Рамиза с начала до конца.
Ноги у меня подкосились, нутро свела судорога, совсем как у Махмуда.
Сказал он следующее.
Осман Вук, сам по себе или с ведома Шехаги, скорее с ведома Шехаги, чем сам по себе, придумал способ освободить Рамиза. Он не знает, зачем им это понадобилось — то ли они одних мыслей с Рамизом, то ли хотели насолить властям,— это неважно, его это не касается. Они наняли — за большие деньги, конечно,— старого Омера и трех его сыновей, чтоб те выкрали Рамиза. Махмуда послали к коменданту крепости с деньгами, чтоб тот впустил Скакавацев в крепость. Скакавацы спокойно вошли в открытые ворота, избили караульных и, вскочив на коней, умчали Рамиза неизвестно куда. Пока неизвестно, потому что Рамиз рано или поздно сам себя обнаружит, он сложа руки сидеть не будет. Вскоре после этого младший сын Омера напился в трактире Зайко и давай бахвалиться, что он и еще кое-кто знают, кто выкрал Рамиза. Носильщик Муйо Душица не помнит точно, кого парень поминал, но, когда его спросили, не Османа ли Вука, сказал, что, может, и его. Зайко дал знать Осману, а Осман послал меня к старому Скакавацу с жалобой на сына. Братья тут же на коней, помчались за Авдией и привезли его домой. Что там между ними произошло, сказать трудно, ясно только, что они убили его — на дженазе мы все были.
Не веря своим ушам, слушал я подлинную историю побега Рамиза. Лишь кое-где чувствовались незначительные бреши, но все действующие лица были расставлены по своим местам.
Вот что составилось у него в голове, когда он сложил воедино все раздробленные детали.
— Так? — спросил он почти весело.
— Не знаю,— ответил я, с трудом преодолевая шум в голове.— Могу сказать только о себе: не так! Сто раз тебе говорил, что ничего про это не знаю.
— И сто раз врал.
— Понимаешь, Авдага, мое дело сторона, но история твоя выглядит чересчур сомнительной. Носильщик точно не помнит, никто ничего толком не знает, ни одного свидетеля нет, а ты представляешь дело так, словно все видел своими глазами.