— Я двадцать лет на этой службе и хорошо изучил людей, знаю, кто на что способен.
— Слушай, Авдага,— разозлился я,— раз тебе все известно, чего ты не идешь в суд?
Он высоко поднял свои густые брови и помрачнел.
— Все мне известно, а сделать с вами пока ничего не могу. Нет неопровержимых улик. Скакавацев не разговоришь, молчат, Муйо Душица не помнит. У Махмуда отнимается язык, как только я помяну тюремщика. Ты скрываешь, да и кадий сейчас не хочет трогать Шехагу, надеется еще, что тот не выгонит его из Сараева. Но нельзя же злодеяние оставить безнаказанным?
— А ты знаешь, что совершил Рамиз?
— Я знаю, что он говорил против властей и был арестован. Остальное не мое дело. И знаю, кто вызволил его из крепости. Это преступление. А если преступления не наказывать, мир пойдет прахом. Против вас я ничего не имею, а вот против того, что вы совершили, имею. Улики я найду. И уж тогда пощады от меня не жди. Ты же мне не хочешь помочь! А я мог бы сказать кадию, что ты ничего не знал и был лишь слепым орудием в руках преступников. Теперь не скажу.
— Поступай, как тебе совесть велит, а я лгать не могу.
— Я только хочу тебя предупредить: улики у меня вскоре будут. У одного из сыновей Омера язык уже развязывается. И если кадий даст согласие арестовать Скакавацев, Махмуда и тебя в придачу, разом все узнаем. А согласие он даст, это и ему поможет.
— Я тебе, Авдага, уже однажды сказал, что над бедняками легко куражиться.
— Если эти бедняки заговорят — а они непременно заговорят,— надеюсь, от кары никто не уйдет. Никто! Я понимаю, на что ты намекаешь, но меня не испугают ни чины, ни богатство. Мне важна правда.
— Смотри, как бы в погоне за правдой не наделать кривды.
Он не ответил, лишь махнул рукой, отпуская меня.
Я ушел, ступая одеревеневшими ногами по неровной булыжной мостовой. Меня поразила его откровенность. Значит, он так убежден в своей правоте, что не считает нужным прибегать ни к хитрости, ни к осторожности. Он докопался до истины, добьется и справедливости. Своей справедливости. Он тем более опасен, что упрям и к тому же уверен, будто спасает мир. Упорный сыщик, одинаково беспощадный и к себе, и к жертве, жестокий, но без подлости, ограниченный, но с железной волей, по-своему честный, прямодушный, некорыстолюбивый, чистый в своей непритворной преданности порядку и страшный именно в силу всех этих своих качеств. Он не знает, чему служит, но служит на совесть. Не знает, за что карает, но со всей жестокостью. Возможно, он привык к одному закону, но вряд ли бы заметил, если бы воцарился другой. Он родился в давние-предавние времена, и в каждую эпоху рождается заново, он вечен. Как вечно его призвание вылавливать непокорных, а если непокорные приходят к власти, преследовать других непокорных. Думая о нем, я спрашивал себя: «Если человек честно служит грязным целям, кто он — честный или подлец? И честен он или подл, если грязными средствами стремится достичь высоких целей?»
Но обо всем этом я думал позже, тогда я ощущал только страх, смутный и в то же время весьма определенный. Если Авдага найдет то, что ищет, а найдет он наверняка, за свою шкуру я не дам и ломаного гроша. Но, помимо этой непосредственной опасности, меня окружала тьма неведомых угроз. Мне всюду мерещились тени и глаза, зорко следящие за каждым моим шагом, кольцо сужалось, тени все ближе, близость их гнетет все сильнее, я беспомощно верчусь, не видя ни выхода, ни спасения. Все эти бесчисленные глаза и тени принадлежат Авдаге. Это он породил целую армию призраков. И я не знаю и не могу себе представить ничего более мучительного, чем это состояние полной беспомощности. Точно болезнь с роковым исходом.
Подобное смятение мне доводилось переживать и раньше, но это было на войне, в непроглядном мраке густого леса или ровного поля, когда вокруг ни души, не слышно даже отдаленного человеческого голоса, а опасность чудится всюду, и ты не можешь определить ни ее характера, ни точного места, и поэтому она представляется еще более жуткой. Разум беспомощен перед этим страхом неведомой угрозы, он не в силах побороть его, как зрение — кромешную тьму.
Кто знает, сколько бы я еще барахтался в тине малодушия, если б вдруг не стал противен сам себе и с омерзением не плюнул в лицо собственной трусости. Да пошли они к черту, эти воображаемые страхи! Я человек, не мертвая мишень, ожидающая выстрела, и не стану на коленях встречать беду. Стыдно и перед собой, и близких нельзя разочаровывать — они же верят в меня!