Она приняла это объяснение и стала бодро корить меня за малодушие, пытаясь уверить, что я наверняка скоро найду работу. Пока можно жить спокойно. На деньги, которые у нас есть и которые она тратит, пропуская сквозь самое частое сито, мы сможем прожить, если понадобится, год. С голоду, во всяком случае, не умрем. Мы молоды, здоровы, что еще надо? Деньги ее меньше всего беспокоят.
Конечно, беспокоить это ее беспокоит, но она храбрится, чтоб подбодрить и успокоить меня, не зная, что сейчас и для меня это последняя забота. Рану мою она не исцелила, но преданность ее меня тронула до глубины души. Она целебна сама по себе, прекрасна и дорога не меньше любви.
И тут-то, когда можно было уже ничего не говорить, я рассказал ей об Авдаге.
Тияна задумалась ненадолго, но, видно, в тот вечер она решила быть мужественной до конца. Она умалила мою вину ввиду грозившей мне опасности и наверняка возвела бы ее в заслугу, если бы за нее давали награду.
Оправдала она меня с легкостью.
— Ты же, по сути, не знаешь, что и было-то. Как ты можешь быть виноватым?
Довод не очень убедительный, но он помог мне заснуть спокойнее.
Разрешилось все совершенно неожиданно.
Спустя три дня после этого мучительного разговора сердара Авдагу убили. Убили под Даривой. Молва говорила, что его подстерег в глухом ущелье разбойник Бечир Тоска, когда тот под вечер возвращался от коменданта крепости.
Я узнал об этом утром от пекарей и, забыв про хлеб, побежал к Махмуду.
Он встретил меня, ошалевший от счастья и радостного возбуждения.
— Правда, правда! — захлебываясь, ответил он на мой вопрос.— Иду я утром и думаю, неужели и сегодня сердар припожалует, и вдруг навстречу мне столяр Абаз. «Слыхал,— говорит,— сердара Авдагу убили?» Я так и сел, хочу спросить, сказать что-нибудь, а слова произнести не могу, в горле клокочет — и все тут. А Абаз продолжает: «Убили его под Даривой из ружья; говорят, Бечир Тоска убил и ушел себе спокойненько в горы. Комендант как раз об эту пору слышал топот коня». Абаз, значит, говорит, а я слушаю и мало-помалу в себя прихожу, так и хочется засмеяться от радости, обнять его. Сын родился — я не так обрадовался! Помчался в лабаз, заперся там и давай ходить между мешками с зерном и тюками шерсти. Смеюсь, сам с собой разговариваю: «Нет его больше!» Только это и твержу: «Нет его больше!» Совсем ополоумел от счастья. Потом спохватился, сел и возблагодарил бога: «Аллах, благодарю тебя за то, что прикончил ты изверга рода человеческого! Давно я о тебе не вспоминал, прости, знаю, ты не злопамятный, как некоторые, ты увидел, как измывается надо мной этот палач, и пришел мне на помощь в самое время. Долгонько ты раскачивался! Запоздай ты чуть, и мне уж ничья помощь была бы не нужна, даже и твоя». Есть правда на земле, Ахмед!
— Я услышал в пекарне — ушам своим не поверил!
— Только хотел к тебе бежать, мол, с тебя причитается за добрую весть, а ты сам тут как тут. Ну да ладно, поздравляю тебя!
— Откуда взялся Бечир Тоска возле самого города? И надо же, напоролся как раз на сердара Авдагу!
— А мне все равно! Разве это важно? Важно, важнее всего на свете, что мне не надо больше смотреть на дверь и умирать, когда кто-нибудь берется за ручку. Теперь пусть кто хочет приходит! Милости просим! Сегодня я во второй раз родился!
Пока я в некотором смущении размышлял о нашем удивительном мире, в котором смерть одного человека вызывает ликование другого, получающего тем самым свободу, в лавку вошел Осман Вук. Вид у него был серьезный.
— Слыхали про сердара Авдагу? — спросил он нас.
— Да, слава аллаху! — радостно отозвался Махмуд.
— Нехорошо радоваться смерти человека! — укорил его Осман.— Каким бы он ни был при жизни, сейчас он мертв, и пристало говорить лишь одно: «Упокой, господи, его душу!»
— Я и радуюсь тому, что могу сказать: «Упокой, господи, его душу!» Ахмед вот спрашивает: «Кто его убил?» А я говорю: «Божье милосердие! И богу и людям в тягость стал».
— Говорят, Бечир Тоска его убил. Как он оказался на его пути?
Осман метнул на меня быстрый взгляд холодных серых глаз. В голосе его прозвучала угроза, а не смирение:
— Так бог судил. Или на роду ему было так написано.
В эту минуту я почувствовал твердую уверенность, что Авдагу убил он. До сих пор я сомневался, теперь я знал точно. По словам, которые он произнес — обычным, но ему не свойственным,— по грозному предостережению, которое я уловил в его голосе, по холодному блеску его сузившихся зрачков, по отсутствию во мне даже тени сомнения на этот счет. Словно выбились из моего и его мозга два луча и скрестились на одной и той же мысли, появившейся разом у меня и у него. Между нами больше не существовало тайн. Махмуду он сказал, что сегодня придет еще партия шерсти и надо приготовить рогожу и веревки.