Перед Шехагиной комнатой находились хозяин и его жена, они были в полном отчаянии оттого, что их заведение постигла такая беда — смерть чужестранца, и в то же время были настолько потрясены тем, что происходило рядом, что стояли как истуканы. Они коротко объяснили врачу, что слуга ворожит.
Не оборачиваясь, а может, и не зная, что они тут, Осман Вук стоял на коленях перед постелью Шехаги и, держа его обессиленную руку, медленно читал свою известную литанию из названий боснийских сел, но не с обычной веселой издевкой над нашей нищетой и убожеством, а глухо и монотонно, будто выполнял тяжелый долг.
В гостиничном номере над Большим каналом, протекавшим по городу Шехагиных грез, под оглушительный грохот карнавала раздавались мрачные слова нашей нищеты и горя:
— Злосело, Черный Омут, Грязи, Гарь, Голый Шип, Голодное, Волчье, Колючее, Трусливое, Вонючее, Змеиное, Горькое…
Вдруг Шехага скорчился, превратившись в клубок непереносимых мук, посинел, и его вырвало в полотенце, подставленное Османом. На губах выступила пена.
Врач подошел к больному, внимательно оглядел его, не прикасаясь к нему.
— Что с ним? — спросил он коротко и, как мне показалось, испуганно. Если мы скажем, что не знаем, и он будет делать вид, что не знает. С судом путаться у него нет никакого желания.
Я пожал плечами. Лучше ничего не знать.
— Сердце,— сказал Осман, ударяя пальцами по левой стороне груди.
Врач кивнул головой. Он так и запишет: умер от сердца.
И нам, и ему это безразлично. Безразлично и Шехаге.
«Это их не касается»,— сказал Шехага. Хвастать нам нечем, а помочь все равно не помогут.
Шехага утих, чуть заметно шевелились лишь пальцы, искали руку Османа.
Осман обернулся.
— Хотел слушать наши песни — я пел. Хотел слушать нашу речь — я говорил. Что еще не знаю.
Рука еще звала, тихая, ослабшая.
Осман взял Шехагу за пальцы. Они задвигались. Снова о чем-то просили.
Осман бросил взгляд на меня.
Я кивнул головой: говори что-нибудь!
Тихо, придвинувшись к самому лицу Шехаги, которое покрывала все более безнадежная бледность, оставляя лишь возле сжатого рта синий круг, Осман Вук глухим от волнения голосом начал считать:
— Один, два, три, четыре, пять…
Что-то вроде облегчения пробежало по серым щекам, тень горькой радости легла на лицо умирающего, а из-под прикрытого века скатилась слеза. Он еще жил, еще держался за руку Османа, он еще жаждал человеческой речи, скрытой любви.
Неожиданно я понял все, дрожь пробежала по моему телу, душа содрогнулась. Осман Вук, этот пройдоха, игрок, убийца, совершал самое благородное дело своей жизни. Здесь, на чужбине, на пороге вечной неотвратимой чужбины, куда он отправится через несколько мгновений, Шехага вдруг почувствовал тягу к родному краю, его теплу, к человеческому голосу, что, постепенно затихая, ласкает его слух, не оставляя его одного перед лицом бесконечного одиночества, чтоб не было так глухо и пусто перед лицом бескрайней пустыни.
Ненависть его к родным местам и людям — это лишь обида. А когда надвигающаяся смерть оттеснила мысль о мести, сама собой проявилась его сущность, любовь к своему корню, тоска по людям.
Какие мысли, последние, мелькали в его гаснущем сознании? Какие картины? Радости, печали, может быть? Думал ли он о родном крае, из которого бежал, спасаясь от себя? Или ему виделись люди, которых он любил? Жалел ли он о том, что не жил иначе? А может, последними крохами сознания он ловил небо детства, которое мы никогда не забываем?
И все же любовь сильнее всего на свете.
Внезапно меня облил ледяной пот от мысли, молнией блеснувшей у меня в голове. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг это последнее пожатие полумертвой руки — призыв к отмщению?
Нет, не хочу так думать, нет у меня права на все обесценивающее сомнение, ведь по моему требованию родная речь была последним, что улавливал его слабеющий слух. В свой предсмертный час он забыл про месть и вспомнил то, что любил, но таил от всех.
А может быть, он вспомнил это тогда, когда передал Осману свой наказ, успокоившись и уверившись, что долг будет возвращен сполна?
Я ничего не узнал, молчали оба — один мертвый, другой живой, но никому не доверяющий, а мне так хотелось знать правду, словно бы это открыло мне недоступные до тех пор тайны людские.