На моих глазах умирал могучий человек, убитый тоской, убитый ненавистью, а я как зачарованный думал только об одном: что было его последней мыслью — месть или любовь?
Будто от этого зависела вся моя жизнь.
Я решил, что Шехага думал о любви. Это менее похоже на правду, менее вероятно, но более благородно. И прекраснее: все наполняется смыслом. И смерть. И жизнь.
19. Крепость
Печально смотрел я на вечернюю звезду в чужой ночи, на чужой земле.
И, подавленный, думал:
На родину я возвращался, все изведав, и себя тоже.
Когда повеяло духом родной земли, я с трудом скрыл слезы.
Как любимой, шептал я взволнованные слова:
О том же я думал, обнимая Тияну, близость ее исцеляла меня от страха, запах ее освобождал меня от гнета чужбины.
Я не думал о несчастьях и бедах своей земли. Я думал о добрых людях, думал о добром родном небе. И может быть, еще и потому, что один несчастный человек всю жизнь таил свою любовь к нему.
Чужбина и загадочная смерть Шехаги разбередили мне душу. К тому же еще в дороге меня начала трясти лихорадка.
Я свалился в постель, как только вернулся. Тяжелая горячка разлучила меня с Тияной, с друзьями, со всем миром, с самим собой.
Мне чудилось, что я в старой каморке над пекарней, лежу в печи и горю огнем; голова разрывалась от наплыва болезненных кошмаров: мчались взбесившиеся лошади, распластываясь надо мной, из тьмы выходили маленькие искаженные фигурки моих товарищей по Хотину. Они были без рук, без ног, без головы, внезапно они начинали расти, превращаясь в страшных чудовищ. Из бескрайней пустоты багрового раскаленного пространства до меня доносились безумные крики ужаса, царящего в мире. Потом все приобретало свои обычные размеры, искаженные, но все же знакомые, как во сне; на своем огромном лбу я чувствовал маленькую руку и знал, что это рука Тияны, слышал ее шепот и смех Османа, видел, как сдвигаются их головы. Нет, кричал я, убью! Тяжелое забытье горячки сменилось мучительной усталостью и полным бессилием.
— Осман приходил? — спросил я Тияну.
— Да. Каждый день.
— Я слышал его смех.
— Знаешь, я и не думала, что он такой добрый человек.
Значит, приходил, это не было болезненным видением, горячечным бредом. А все прочее?
Это невероятно, мой воспаленный мозг в страхе все это выдумал! Невероятно! Но спросить я не решился.
И Махмуд приходил, однако его я не запомнил, потому что не боялся. На третий день, когда я пришел в себя, Махмуд сидел возле меня со слезами счастья на глазах.
— Слава аллаху, слава аллаху! — шептал он умиленно.
— Осман приходил? — спросил я его.
— Приходил. И Осман, и Молла Ибрагим, и моя жена — все приходили.
Он смотрел на меня то с укоризною, вспоминая о моем отъезде, то восторженно, радуясь моему выздоровлению. И зачем мне понадобилось странствовать по белу свету? Люди везде люди, дома́ везде дома́. А для человека главное — друзья. Ему было пусто и тяжело без меня, он выходил на дорогу, в поле, хотя знал, что нам еще не время возвращаться, но так ему было легче, как будто он становился ближе к нам, а когда я свалился в горячке, сидел у моей постели день и ночь. Надо было мне искать беду на чужой стороне, сердито выговаривал он мне. Разве здесь ее мало? Если бы я умер, думал он, что бы он стал делать? И что было бы с моей бедной женой, все глаза выплакавшей по моей милости? Они с Османом часами утешали ее и успокаивали. Конечно, ей легче, она молодая, красивая, тут же вышла бы замуж; ему пришлось бы хуже. Хорошего друга трудно найти.
«А за кого бы Тияна вышла? — продолжал я его мысль.— За Османа? Э, нет! Жаль, конечно, только ни за кого она не выйдет. Я живой, дома — дома и живой!»
О себе Махмуд сказал, что от службы отказывается: едва Османа дождался, чтоб сдать ему лабаз. Надоело сидеть на одном месте, словно ты дерево или камень! Да и ногам вредно, ему надо больше двигаться, и потом, он с людьми любит быть.
Что такое?
Смешной фантазер, он все же предпочитает необеспеченность и мечту обеспеченности и одиночеству. Его вдохновляли необыкновенные подвиги, а выпали на долю обыкновенные, скучные будни. Он, мечтой возносившийся к самым облакам, должен был кормить кошек и гонять мышей, он чувствовал себя обманутым, это было хуже, чем его прежняя убогая жизнь, позволявшая ему лелеять несбыточные надежды.