Мне не хотелось говорить с ним о брате, он огорчился бы — ненадолго, рассердился бы — ненадолго. Мне не давал покоя и вчерашний разговор с его сестрой. Я предпочел бы, чтоб Хасан не появлялся.
К счастью, он был ненавязчив. И, к счастью, его заинтересовал разговор с хафизом Мухаммедом. Я смогу все отложить.
Влага и тепло — источники жизни, говорил хафиз Мухаммед. В гниющей сырости и зародились живые существа, без форм, без щупальцев, просто палочки и зернышки, в которых таилась жизненная сила, они передвигались во мраке слепоты, плутая без цели и смысла, обитая в воде, выбираясь на сушу, закапываясь в ил. Так прошли тысячи лет.
— А бог? — спросил Хасан.
Он сказал это в шутку, но вопрос был серьезный. Хафиз Мухаммед не пожелал его услышать.
— Так прошли тысячи лет, крохотные, беспомощные существа видоизменялись, одни привыкали к суше, другие к воде. Вначале слепые и глухие, без рук, без ног, без чешуи или панциря, но все продолжали жить, и эта жизнь развивалась после гибели многих из них.
— А бог?
— Бог так хотел.
Он вынужден был это сказать, хотя это звучало неубедительно, но хафиз Мухаммед скорее как бы отводил нежелательное препятствие своим неприкосновенным общим рассуждением, чем отвечал на вызов.
Меня удивляло поведение и того и другого. Хафиз Мухаммед в самом деле отрицал участие бога в сотворении мира, а Хасан лишь шутливо обращал его внимание на это, не желая доводить дело до конца или использовать преимущество, которое мог получить без труда.
Я знал: это были несколько видоизмененные теории греческих философов, а Ибн-Сина сохранил их в своих сочинениях на арабском языке. Согласно этим теориям, человек постепенно становился тем, кто он есть, медленно приспосабливался к природе, подчиняя ее себе, как единственное обладавшее мышлением существо. Поэтому природа для него больше не представляет тайны, а окружающее пространство не является неведомым, он овладел им и одолел его, пройдя огромный путь от червя до хозяина земли.
— Плохой хозяин,— улыбнулся Хасан.
Вокруг этого начался спор и завязалась дискуссия: люди скверно устроили сей мир, утверждал Хасан, не сердясь за это на них. А хафиз Мухаммед не соглашался и в своих доказательствах дошел даже до зарождения жизни.
Многое можно было возразить по поводу того, что говорил хафиз Мухаммед, начать хотя бы с живых существ, что произошли сами по себе, и оспорить его утверждение, будто человек стал хозяином земли независимо от божьей воли. Но, вмешавшись в беседу, я не стал упрекать его за эти неточности, мне казалось излишним спорить по поводу общеизвестных истин. Для меня важнее было другое: неужели не кажется наивным суждение о том, будто человек удобно разместился на земле и будто здесь его настоящий дом?
Пространство — темница для нас, говорил я, вслушиваясь в эхо своих неведомых мыслей, неожиданно внося пламя в мертвый и никчемный до тех пор разговор. Пространство овладело нами. Мы владеем им лишь постольку, поскольку глаз может охватить его. А оно нас утомляет, пугает, зовет, гонит. Мы думаем, будто оно видит нас, но ему нет до нас дела, мы утверждаем, будто владеем им, но мы лишь пользуемся его равнодушием. Земля не расположена к нам. Громы и волны не за нас, мы лишь существуем в них. У человека нет своего настоящего дома, он лишь борется за него со стихией. Земля — это чуждое гнездо — могла бы оказаться средоточием чудовищ, которые могли бы бороться с бедами, а их не занимать. Или могла бы быть ничьей. Но не нашей.