— Поздно. Ты, конечно, устал,— произнес я, стараясь говорить как можно мягче, спокойнее.
Он потряс меня своим ответом, своим поступком, это было так неожиданно, но естественно, столько в нем было простоты, видимо, поэтому я был безмерно удивлен.
Он опустил свою руку с длинными сильными пальцами на мою лежавшую на спинке скамьи, чуть коснулся руки, только чтоб я почувствовал приятный холодок его кожи, мягкость его ладони, и произнес спокойно, тихим глубоким голосом, которым, наверное, говорят слова любви:
— Кажется, я ранил тебя, а этого я не хотел. Я думал, ты больше знаешь о мире и людях, гораздо больше. С тобой следовало говорить иначе.
— А как иначе ты мог говорить?
— Не знаю. Как с ребенком.
Эти слова, казалось, ничего и не значили, но на меня они произвели впечатление, особенно поразило их звучание, будто пропела мелодию флейта без шума и свиста, без ненужного форсирования, как бы печально улыбаясь тому, что еще не свершилось, улыбаясь мягко, мудро и освобождающе, и с удивлением впервые я подумал о том, что душа его зрелая, широкая и что раскрывается он лишь в те минуты, когда покидает его осторожность. В свете луны, которая наполняет нас тревогой. В моменты, когда трудно. Мне запомнился его мягкий голос, располагающий к доверию, его умиротворяющая улыбка, та полуночная пора, когда открываются тайны, они остались в моей памяти чем-то могучим и неуловимым. От этого вдруг показалось, будто совсем неожиданно представало передо мной то потаенное, что есть в человеке, которое никто до меня не видел. Не знаю, рождался он или обнажался, сбрасывая змеиную кожу, не знаю, как он открылся, только убежден, что миг этот был исключительным. Я размышлял и о том, что моя взволнованность может преобразить любое слово, любой жест, любое событие, но воспоминание осталось.
Он встал, и сами собой развязались узлы неловкости между нами, он сказал настоящие слова, они красиво и долго звучали, теперь он мог уйти. То беспричинное волнение не сдерживало меня больше, откуда-то накатились недобрые помыслы, и это было так странно, потому что они последовали за восторгом.
Уходя, он вынул из кармана узелок и положил на скамью.
— Для тебя.
И ушел.
Я проводил его до ворот. А когда он завернул за угол, последовал за ним. Я шел тихо, держась вдоль стен и заборов, в любую минуту готовый замереть, если он повернется, пусть принимает меня за тень. Он уходил во тьму улочек, я следил за ним по звуку его шагов, мои не были слышны, они были легкие, вкрадчивые, никогда прежде я не ходил так, я не выпускал из виду высокую фигуру в голубом минтане, когда она появлялась на залитых лунным светом перекрестках, я следил за ним, а потом разочарованно заметил, что долгое обманчивое кружение привело меня к знакомому месту. Я замер у мечети, он стукнул кольцом в ворота своего дома, кто-то тут же отворил, словно поджидал за воротами. Войди он в чужой дом, я поверил бы, что он завернул к тому человеку, имя которого мне не назвал. Итак, я не узнал ничего.
Я вернулся в текию, усталый, хотя это не было усталостью тела.
На скамье лежал подарок Хасана — «Книга занимательных историй» Абу-ль-Фараджа [5] в дорогом сафьяновом переплете с четырьмя золотыми накладками в виде птиц по углам. Меня удивило, что на шелковом платке, в который он завернул книгу, тоже были вышиты по углам четыре золотые птицы. Значит, покупали не второпях.
Однажды в разговоре, вспоминая о молодости, я упомянул имя Абу-ль-Фараджа. Упомянул и позабыл. Он — нет.
Я сел на скамью и, держа книгу на коленях, поглаживая пальцами гладкий сафьян, смотрел на умерщвленную лунным светом реку, слушал удары времени на Сахат-куле и, странным образом успокоенный, хотел плакать. С далекого детского байрама, уже растворившегося в памяти, мне впервые привезли подарок, впервые кто-то подумал обо мне. Ему запали в душу мои слова, он вспомнил их где-то в далекой стране.
5
Абу-ль-Фарадж (1226—1286) — знаменитый сирийский писатель, ученый, философ и врач. «Книга занимательных историй» — наиболее известное его произведение.