Необычное я испытал чувство, словно занялось свежее солнечное утро, словно я возвратился домой из далекого путешествия, словно осветила меня беспричинная, но могучая радость, словно рассеялся мрак.
Пробило полночь, подобно ночным птицам, стали перекликаться сторожа, шло время, я сидел, очарованный книгой Абу-ль-Фараджа и четырьмя золотыми птицами. Я видел их на полотне, том единственном, что сохранилось у меня от родного дома, однажды отец принес мне пряники в крестьянском полотенце, давно, платок красивый, из грубого льна. И это запомнилось Хасану.
Трудно поверить, но это была правда — я был глубоко растроган. Кто-то вспомнил обо мне. Не ради чего-то, не во имя корысти, от чистого сердца, пусть даже и шутя. Вот так внимание подкупает и старого замшелого дервиша, который решил, будто избавился от мелких слабостей. А они, видно, не так просто умирают. И вовсе они не мелкие.
Ночь уходила, а я продолжал сидеть просветленный, посмеиваясь над самим собой, над своими волнениями, которые не мог себе объяснить. Но лишаться их не хотелось.
6
Греховен тот, кто просит, но греховно и то, что у него просят.
Сегодня утром я вышел в поле — взобрался по цветущему склону, постоял под невысокой кроной фруктового дерева, лицом к цветам, листьям, лепесткам, веерам, к тысячам живых чудес, жаждущих оплодотворения, я впитывал пьянящую сладость этой пышности, этого кипения соков во множестве невидимых жилок, и снова, как и вчера вечером, меня охватывало желание погрузить обе руки в ветки, чтоб потекла по моим жилам бесцветная кровь растений, чтоб без боли смог я расцвести и увянуть. И это вновь возникшее странное желание опять показало, как тяжелы муки, которые я испытываю.
Из лесу через равные интервалы доносились звонкие удары топора, опускаемого чьими-то сильными руками, после каждого удара наступала краткая пауза, и, несмотря на расстояние, я знал, что топор острый, с длинным обухом, что он вгрызается в дерево с бешеной злобой, яростно добираясь до сердцевины. Куковала кукушка, ее двусложный тоскливый крик звучал с печальным равнодушием, как голос судьбы, кого-то звала, призывала женщина, голос ее, ясный, сильный, непонятный, говорил, что она молода, опалена весенним солнцем, радостна, не видя ее, я поворачивался на звонкий голос, словно там была Мекка, и понимал о ней все. Только три эти звука в тишине весеннего утра, в пространстве чуждого мира. Я закрыл глаза, сладкий запах цветочной пыльцы наполнял сердце, и слушал: три простых звука. И тут снизошла на меня необыкновенная минута полного забвения. Это не было воспоминанием, но погружением в иное время, значительно более раннее, когда не было ничего от теперешнего меня и существовало лишь медленное, радостное ощущение жизни, трепетная близость ко всему окружающему. Я знал, что это был топор отца, это его крепкие руки работали в лесу. Мне был знаком и голос кукушки, никогда прежде я не видел ее, но она всегда куковала в этом месте. Я знал и девушку, ей было шестнадцать лет, я видел ее сквозь бесконечное время, словно миновали века, а я ничего не позабыл, крохотные золотистые веснушки вокруг улыбающихся губ, стан обхватом в две ладони, и даже спустя много лет сохранившийся запах милодуха. Кого призывает девушка сквозь время? Я не мог откликнуться, не мог возвратиться вспять.
От чар далекого времени меня пробудила радостная встреча. По дороге шел мальчик, он рвал цветы и бросал их вверх над головой, швырял в птиц комьями земли, выкрикивал какие-то непонятные, свои собственные слова, веселый и беззаботный, как котенок. Заметив меня, он умолк и съежился, сразу став серьезным. Я не принадлежал к его миру.
Давным-давно, за много лет до этого дня, на другой тропинке, в другом краю встретился мне такой же мальчуган. Не было никаких причин вспоминать сейчас об этом и сравнивать их. Но вспомнилось. Может быть, потому, что день предназначался для воспоминаний, или же тогда, как и теперь, я стоял на перекрестке жизни, и потому, что оба они были толстощекие, увлеченные, каждому из них хватало самих себя в пустынной местности, и оба прошли мимо, угаснув, словно я потушил их радость. Я окликнул мальчика, глаза его были цвета кудели, так же как и у того, далекого, и вопрос был извечный и звучал печально, но мальчик этого не знал.
К счастью, сейчас у нас начался совсем иной разговор, чем тот, первый. Я записал его для удобства, без иной нужды, так бывает с утомленным путником, остановившимся у живительного источника.
— Ты чей, малыш?
Он без особой приязни посмотрел на меня, остановился.