Потом я подумал, что он в самом деле позабыл все обыкновенные слова, и это показалось мне ужасным: не знать ни одного своего слова, ни одной собственной мысли, онеметь по отношению ко всему человеческому и говорить без нужды, без смысла, говорить передо мной так, будто меня здесь нет, быть вынужденным говорить, но ведь его разговор — это только память. И я приговорен слушать то, что мне давно знакомо.
Он сошел с ума? Или он покойник? Призрак? Самый страшный палач?
Вначале я не верил сам себе, казалось невозможным, что живой человек, стоящий перед ним, и живой узник в каземате не вынудят его произнести хоть одно живое слово. Я пытался приблизить его к человеческому диалогу, чтоб он хоть что-нибудь сказал о себе, обо мне, о моем брате, все было напрасно, он изрекал то, что было в Коране. Увы, тем не менее он говорил и о себе, и обо мне, и о моем брате.
Тогда я тоже погрузился в Коран, зная, что он принадлежит и мне, не только ему, я знал Коран так же, как он, и начался турнир слов, которым тысяча лет, которые заменили собой все наши будничные слова, теперь они извлекались ради моего арестованного брата. Мы чем-то напоминали два заброшенных источника со стоялой водой.
Когда я сообщил ему, зачем я пришел, он ответил фразой из Корана:
— Кто верит в бога и в день Страшного суда, тот не водит дружбы с врагами аллаха и посланниками их, хотя бы это были отцы их, или братья их, или родственники их.
— Что он сделал? — возопил я.— Скажет ли мне кто-нибудь, что он сделал?
— О правоверные, не спрашивайте о вещах, которые могут ввергнуть вас в печаль и заботу, если вам открыто сказать о них.
— Я буду твоим должником до гроба. Я пришел затем, чтоб мне прямо сказали. Я и так целиком погружен в печаль и заботы.
— Возгордившиеся блуждали по земле и распространяли нечестие.
— О ком ты говоришь? Не могу поверить, что о моем брате. Всевышний говорит это о неверных, а мой брат правоверный.
— Горе тем, кто не верует.
— Я слыхал, будто он арестован за какие-то слова.
— Не может быть тайного разговора и шептаний между тремя, чтобы господь не стал четвертым между ними. Тайные встречи — дело рук дьявола, ибо он хочет причинить вред правоверным.
— Я хорошо знаю своего брата, он не мог учинить худое!
— Не будь пособником и опорой неверным!
— Господи, он брат мне!
— Если вам отцы ваши, сыновья ваши, братья ваши, жены ваши, семьи ваши милее всевышнего, его посланника и его борьбы, не ждите милости божьей.
— О правоверные, избегайте хулы и клеветы, ибо хула и клевета суть грех.
Это сказал я.
Я отмерил ему той же мерой, из Корана, у меня не было больше сил пользоваться обычными словами, ибо он был сильнее меня. У него божьи основания, у меня — человеческие. Мы не были равноправны. Он возвышался над вещами и говорил словами создателя, я пытался положить свою мелкую беду на весы обыкновенной людской справедливости. Он заставил меня подвести мой случай под вечные мерки, чтоб лишить его значения. Я не уловил тогда, что в этих пределах Вечности потерял брата.
Он тогда защищал свои принципы, я — себя; он — спокойный и уверенный, я — взволнованный, почти взбешенный. Мы говорили одно и то же, но каждый по-своему.
Он сказал: Грешников не будут оплакивать ни небо, ни земля. А я думал: Горе человеку, если измерять его величиной неба и земли. Он сказал: Воистину несчастен будет тот, кто душу свою запятнает. И дальше: О Зулькарнайн, Яджудж и Маджудж распространяют нечестие по земле.
А я сказал: О Зулькарнайн, Яджудж и Маджудж распространяют нечестие по земле. И: Воистину несчастен будет тот, кто душу свою запятнает. И: Рядом с Истиной стоит заблуждение. И: Да простится людям и будет им оказана милость, разве вы не хотите, чтобы аллах простил вам? И еще: Воистину человек — великий насильник, а насильники — далее всех от Истины.
Он умолк на мгновение и спокойно, по-прежнему улыбаясь, сказал:
— Горе тебе, горе тебе и опять горе тебе!
— Аллах — прибежище для каждого,— сбитый с толку, ответил я.
Потом мы смотрели друг на друга: я — истерзанный всем, что было сказано, думая о том, что позабыл о брате, а себя только подвел; он — спокойный, поглаживая задранный хвост отвратительной кошки, изгибавшейся у него за спиной. Мне следовало уйти, лучше б вовсе не приходить, я ничего не узнал, ничему не помог, а сказал то, что не следовало. Ибо Коран тоже опасен, если слово божье о грешниках связываешь с тем, кто определяет грешников. Тысячу раз раскаешься в сказанном, но редко в том, о чем умолчишь, я знал эту мудрость, когда она не касалась меня. Лучше всего слушать, а говорить лишь самое главное, я упустил это, а был уверен, что это важно. Вчера вечером это случилось, это касается нас обоих, женщина не сказала ему, будто таила от него. Вспомнил я: друга я предал ради этого.