— Ты чего же Полынку оставил? — сказала Епифаньева, снимая с коромысла ведра.
— А куда же ее? Не тащить же на себе.
— Тащить и надо было, — засмеялась Епифаньева. — Она же у меня, милая, все со мной по воду прохаживается. Наберу ведра, подниму с земли да к ней подхожу, она и прыг мне на спину. Так и едет до крыльца.
— Приучила, — сказал Енька.
— Такая уж она, Полынка. Да приучила ее не я, Ваня еще до армии приучил ее. Она у него и по двору на задних лапах похаживала. Теперь уж раззабыла, поди. Вот с войны-то Ваня вернется, опять всему ее выучит.
— Наверное, — сказал Енька. — Ну, я пойду.
— Иди, милый, спасибо на добром деле. Браги-то наварю, приходи отведать. Напою, так вся душа запропашится.
Енька пришел домой и налившимся горячим телом лег на холодный крашеный пол, как на лед. Лег лицом вниз, раскинул руки и заснул, некоторое время сквозь сон еще слышал, как мать доит в ограде, а молоко громко бьет в ведро.
Ему снился полдень густой и жаркий, запах трав. Из-за этого запаха трудно было дышать и кружило голову. Енька шагал через луг, широко взмахивая руками, но литовки в руках не было. Далеко впереди, засунув руки в карманы военных брюк, нагорбив спину, уходил от него отец. Енька спешил за отцом, но никак не нагонял. А отец был маленький ростом. Енька спешил догнать отца, схватить на руки и унести домой. Как вдруг откуда-то выскочил давешний заяц. И оказалось, что он медный. Заяц, ослепительно сверкая на солнце, высокими скачками мчался через поле. И на каждом прыжке в зайце раздавался удар, как в колоколе. Удары низко и тревожно покачивались над лугом. И сквозь удары Енька услышал голос матери.
Енька открыл глаза и услышал, что мать громко зовет его с улицы. Енька побежал к окну и увидел за прогоном черный столб дыма. Мать уже бежала туда, под этот столб, огромными шагами, раскинув руки, словно торопилась обхватить весь дым. Енька через окно выскочил на дорогу и по глубокой горячей пыли помчался к коровнику, в прогон.
Коровник, длинный, со стенами из толстых бревен, с соломенной крышей, весь шипел и задыхался от дыма. Зеленая ядовитая туча густо проламывала крышу, корчила солому, дыбила ее и вздымала в небо. Огня из-под крыши еще не пробивало. Но огонь гудел там, внутри, и трещал каким-то диким горлом, словно ему мешали дышать.
А на гумне с другой стороны деревни кто-то бил в плужный лемех.
Калина огородами прямо по картошке мчалась лошадиными скачками и громко кричала:
— Стервец ведь там! Панко — гадский потрох! Из поля видела, как убег.
Ворота коровника кто-то прикрыл и подпер снаружи колом. Калина отшвырнула кол и распахнула ворота. Из глубины зеленого дыма прямо над головой Калины вырвались две летучие мыши и низко понеслись над землей, ослепленные солнцем. Они шарахались над головами сбегающихся людей и с треском бились сухими крыльями в стены сарая, телятника и овчарника.
— Ну! — крикнула Калина, пригнувшись перед раскрытыми воротами и разгребая дым руками. — Ну, стерва! Выходи!
Там в глубине глухо загудело пламя. И тогда Калина схватилась руками за голову и кинулась туда, в глубину, как в воду. Крышу со стороны поля вздувало, кровля поднялась на дыбы, и налетевший ветер завернул ее, как подол, схватил и понес вместе с огнем к деревне. Красное длинное пламя хлестнуло сквозь стропила, дым почернел и клубами покатился ввысь.
«Неужели от папиросы!» — подумал Енька и остановился между коровником и сараем в горьком потемневшем воздухе и часто дышал, чувствуя, как по всему телу выступает пот.
— Черт с ним, с Панко! — оглушительно заорал Гришка. — Черт с ним! Не удержишь коровник-то! На крыши, бабы! Мария, на сарай! Санька! Где Бедняга? С ведрами. Все ведь изойдет.
Енька подбежал к колодцу, опустил журавль, и огромная бадья с гулом пошла вниз. Теперь уже по всей крыше сарая зашевелилась от жара солома. Она побурела. Хвостатые золотые полосы высоко летели по воздуху и садились на сарай. Санька вынырнула откуда-то из дыма с длинной лестницей, приставила ее к сараю и полезла, все оглядываясь на коровник. Мать взбиралась на сарай по углу, обхватив торцы бревен и крепко прижимаясь к ним животом. Она тоже оглядывалась отчаянными глазами и кричала:
— Калина! Калина сгорит!
Из ворот коровника дым уже не валил, в них с шумом тянуло воздух, и там, в глубине, стояло мглистое зарево. Огонь кружился над стропилами, свистел вдоль потолочного настила. Стропила выгибались, как ребра, лопались и летели в разные стороны.