Выбрать главу
И глотает вода комсомольцев. И Киев сиротеет. В садах постареет седых. И какие нам песни придумать… Какие о погибели наших друзей молодых?
Чтобы каждому парню, до боли знакома, про победу бы пела, про смерть, про бои — от райкома бы, легкая, шла до райкома, и райкомы снимали бы шапки свои. Чтобы видели всё — как разгулья лесного, чернолесья тяжелого свищет беда, как расстрелянный Дымерец тонет и снова, задыхаясь, Фастовского сносит вода. Он спасется. Но сколько лежит по могилам молодых! Не сочтешь, не узнаешь вовек.
И скольких затянуло расплавленным илом наших старых, неверных с притоками рек.
А над ними — туман и гулянье сомовье, плачут липы горячею чистой росой, и на месте Триполья село Комсомолье молодою и новой бушует красой. И опять Украина цветами расшита. молодое лелеет любимое жито. Парень — ласковый друг — обнимает товарку, золотую антоновку с песней трясут. И колхозы к свиному густому приварку караваи пшеничного хлеба несут.
Но гуляют, покрытые волчьею шкурой, за республику нашу бои впереди.
Молодой Тимофеев обернется Петлюрой, атаманом Зеленым, того и гляди.
Он опять зашумел, загулял, заелозил — атаман… Украина, уйди от беды… И тогда комсомольцы, винтовки из козел вынимая, тяжелые сдвоят ряды.
Мы еще не забыли пороха запах, мы еще разбираемся в наших врагах, чтобы снова Триполье не встало на лапах, на звериных, лохматых, медвежьих ногах.
Конец атамана Зеленого
Вот и кончена песня, нет дороги обману — на Украине тесно, и конец атаману. И от Киева сила, и от Харькова сила — погуляли красиво, атаману — могила.
По лесам да в тумане ходит, прячется банда, ходят при атамане два его адъютанта.
У Максима Подковы руки, ноги толковы, сабля звякает бойко, газыри костяные, сапоги из опойка, галифе шерстяные, на черкеске багровой серебро — украшенье… Молодой, чернобровый; для девиц — утешенье. У Максима Удода, видно, та же порода. Водки злой на изюме (чтобы сладко и пьяно) в общей выпито сумме, может, пол-океана. Ходит черною тучей В коже мягкой, скрипучей. Улыбнется щербатый улыбкой кривою, покачает чубатой смоляной головою…
По нагану в кармане, шелк зеленого банта — ходят при атамане два его адъютанта.
Атаман пьет неделю, плачет голосом сучьим — на спасенье надею носит в сердце скрипучем.
Но от Харькова — сила, Травиенко с отрядом, что совсем некрасиво, полагаю, что рядом говорят хлеборобы: — Будя, отвоевали… — Нет на гадов хворобы, да и будет едва ли. Атаман льет вторую, говорит: «Я горюю», черной щелкает плетью. Неприятность какая — переходит на третью, адъютантов скликая.
— Вот, Удод и Подкова, не найду я покоя. Что придумать такого, чтобы было такое.
Вместе водку глушили, воевали раз двести, вместе, голуби, жили, умирать надо вместе.
Холод смерти почуя, заявляет Подкова: — Атаман… не хочу я умирать бестолково.
Трое нас настоящих кровь прольют, а не воду… Схватим денежный ящик на тачанку — и ходу.
Если золота много, у коней быстры ноги — нам открыта дорога, все четыре дороги…