Должно быть, пришла пора учиться, но мама сказала, что я у нее один и она не пустит меня в школу, пока мне не исполнится семь лет, и, если бы не мальчики, которые приходили со своими мамами на примерку рубашек и брюк, у меня не было бы приятелей. Их обычно оставляли поиграть со мной. Если к той поре мои шелковичные черви еще не превращались в коконы, мальчики с интересом разглядывали их, а иногда мама разрешала мне пойти с ними поиграть во дворе, но бывало это нечасто: она не хотела, чтоб я стал уличным мальчишкой.
Только один день в неделю мама не шила — в воскресенье. Тогда мы мылись в ванне, с разрешения нашей хозяйки, потом мама надевала свое лучшее платье, а меня наряжала в выходной костюмчик, и мы отправлялись с ней в методистскую церковь к заутрене. Я шел не без удовольствия: ведь священник обязательно читал что-нибудь и для детей, да еще я любил слушать, как он читает из Библии, но, если мне проповедь надоедала, я принимался играть кистями маминого шарфа, а когда мама позволяла брать ее руку, то водил пальцем по швам ее перчатки.
Днем я ходил в воскресную школу и тоже не имел ничего против этого, а перед сном мама обычно читала мне что-нибудь из нашей толстой семейной Библии, и многие притчи я знал почти наизусть. Такой толстой Библии я нигде не видел, а еще в ней были страницы, исписанные многими именами — моего прадедушки и прабабушки и всех их дочерей и сыновей, и на ком они женились, и когда у них родились дети, и как их звали, и всякое такое. И картинки в ней изображали героев разных притч, и я, помню, завидовал ангелам — очень уж они красиво умели ходить по воздуху. И, конечно, я задавал обычные вопросы, которые, наверное, задают все: например, ангел — это мужчина или женщина? На картинке они выглядели как женщины, а в притчах говорилось о них как о мужчинах, но мама отвечала, что они — не мужчины и не женщины и что я пойму это, когда вырасту.
В общем, жизнь у меня была совсем неплохая.
А потом настал день, который я никогда не забуду; в тот день я сказал маме, что хочу есть, а она не обратила на мои слова никакого внимания. Раньше, когда я говорил ей, что проголодался, она тут же вставала из-за машинки и давала мне чего-нибудь поесть, а на этот раз она не сказала ни слова и продолжала шить. Я не понимал, в чем дело, и какое-то время сидел и смотрел, как бабочка-шелкопряд выползает из своего кокона, а потом опять повторил, что хочу есть, но, вместо того чтоб дать мне чего-нибудь, мама сказала, что мы пойдем гулять.
Я ничего не понимал, а мама сказала, чтоб я не задавал ей никаких вопросов, и я молчал, да мне ничего другого не оставалось, только что наблюдать, как она берет нашу Библию, завертывает ее в бумагу и перевязывает коричневый пакет бечевкой. Я все же обрадовался ее желанию взять меня с собой погулять и только еще разок напомнил ей, что хочу есть, но она надела шляпу, причесала меня, и мы вышли на улицу. Я хотел помочь ей нести Библию, но мама сказала, что она слишком тяжелая.
И вот мы подошли к магазину, в котором я ни разу не был, и я не помню, кто мне говорил, что в нем дают деньги в долг. Мама немного постояла перед витриной, а потом мы вошли внутрь, и она обратилась к мужчине за прилавком, и, когда я увидел, какое у нее при этом сделалось лицо, я притворился, что смотрю в сторону, а сам продолжал уголком глаза наблюдать за ними. И, конечно, я слышал, о чем они говорили.
Мама принялась разворачивать Библию, но мужчина сказал, что это ни к чему: он не берет в залог книги, да и Библия ничего не стоит. И мама взяла пакет с Библией, мы вышли из магазина на улицу и стояли, глядя на прохожих, а лицо у мамы было такое, что мне сделалось не по себе — никогда еще мне не было так скверно. Я не знал, как быть, что ей сказать, и только взял маму за руку. А немного погодя спросил у нее, не пойти ли нам погулять в парк. И мама согласилась, и мы с Библией пошли по улице и через ворота вошли в парк.
День был очень хороший — солнечный, но в парке было мало народу, и мы ходили по дорожкам и любовались цветами. Потом мы сели на скамейку, и было так приятно сидеть и греться на солнышке. Поклевывая что-то, по траве разгуливали скворцы, прыгали дрозды или вдруг останавливались, прислушиваясь, и вытаскивали из земли червей. Мне было интересно наблюдать за птицами, ведь я люблю всякие живые существа. Дома я часами просиживал над ящиком с моими шелкопрядами, глядя, как они едят положенные для них тутовые листья, и знал все-все про их жизнь. А как-то раз мы с одним мальчиком боролись, и после этого я увидел у себя на руке двух маленьких белых насекомых — они ползли по ее тыльной стороне, я наблюдал за ними, пытаясь их сдуть или стряхнуть. Они будто прилипли к руке. А когда я показал их маме, она пришла в ужас, и сказала, что это вши, они заводятся у людей, и велела мне больше никогда не играть с тем мальчиком. И она тут же потащила меня мыться и заставила сменить белье. Но, по-моему, она напрасно беспокоилась. Пусть бы эти вши пожили на мне — тогда я узнал бы о них столько же, сколько о шелкопрядах.