В общем, мне было так приятно сидеть с мамой в парке, что я даже забыл о голоде и о Библии, лежавшей около нас на скамейке. А потом я обо всем этом вспомнил, потому что увидел вдруг в парке нашего методистского священника — и в своей черной шляпе и длинной черной сутане он медленно шествовал по дорожке. Мы с мамой смотрели, как он приближается, а он то и дело останавливался, любуясь цветами и трогая их своей палкой, а когда он поравнялся с нашей скамейкой и узнал нас, он приподнял шляпу и сказал маме: «Какой прелестный денек!» А потом проследовал дальше и все останавливался, любуясь цветами и трогая их своей палкой.
Тут я не мог больше сдерживаться. Я заплакал. И, конечно, мама подумала, что я плачу оттого, что хочу есть. Она сказала: «Сейчас же перестань плакать!» Но я не мог. И плакал вовсе не потому, что был голоден, хотя объяснить, почему плачу, тогда вряд ли бы сумел.
Вряд ли я сумею объяснить это и теперь, знаю только, что плакал я вовсе не из жалости к себе. Наверное, я плакал потому, что впервые в жизни понял, как тесно связано между собой все-все на свете. Я думал о том, как мои шелкопряды поедают тутовые листья, которые я им даю, и о том, как вши ползали у меня на руке и цепко на ней держались, когда попытался их стряхнуть. Вот и сейчас у нас перед глазами птицы искали себе корм и дрозды поедали червей, которые тоже хотели есть. И сердце мое сжалось от жалости ко всем живым тварям, страдающим от голода.
Будь я постарше, я, наверное, представил бы себе такую картину: земной шар, эта жалкая песчинка, крутится в мировом пространстве, а по нему, сжавшись от страха, ползают человеческие существа, стараясь удержаться во что бы то ни стало, совсем как насекомые на моей руке. Но я был еще слишком мал для таких мыслей. Я был способен только понять, что существует какая-то связь между вшами, шелкопрядами, птицами, нами с мамой и даже, если уж на то пошло, между всем этим и нашим методистским священником, который гулял по парку, трогая палкой цветы. И, так как птицы улетели и в парке никого, кроме нас, не было, вся моя жалость сосредоточилась на маме. Никогда в жизни я не любил ее так сильно, как в тот момент. И не только ее одну. Все другое я любил так же сильно. И мне вовсе не хотелось взять мамину руку и водить пальцем по швам ее перчатки, как в церкви. Я не хотел до нее дотрагиваться. И я старался удержать слезы, я не хотел, чтоб она или еще кто-нибудь догадался, что я чувствую. Но она и не догадалась бы, она, конечно, думала, я плачу оттого, что мне хочется есть.
Немного погодя я успокоился, а скоро, в полдень, раздался гудок, и люди из магазинов и контор пришли в парк, чтобы съесть там свои завтраки. А мы с мамой все сидели на скамейке и грелись на солнышке. И тут я увидел, что некоторые из них комкают бумагу из-под сандвичей и бросают в урну, и тогда я пошел посмотреть и обнаружил там много корок и кусков хлеба. Я принес их маме, но она не позволила мне их есть. А я засмеялся и сказал, что буду. И стал есть. А потом и мама тоже съела несколько корок, и я заметил, что она тихонько плакала. Но я засмеялся еще громче и принялся кувыркаться на траве, и мама сказала, что я стал настоящим уличным мальчишкой.
Мама говорила, что я стал настоящим уличным мальчишкой, а мне было смешно, я вспомнил, как мы пытались продать семейную Библию, чтобы купить чего-нибудь поесть, а Библия нашего священника преспокойно лежала у него дома, пока он гулял себе по дорожкам парка и трогал палкой цветы на клумбах.
Печали сердечные
На рождество наша семья всегда уезжала к морю. В те времена вдоль Залива еще не было шоссейных дорог, как сейчас, и отец обычно нанимал возчика с тележкой, чтобы он довез наши чемоданы к пристани. Мы с братом усаживались в тележку рядом с поклажей, и с этой минуты начинались наши каникулы.
Маленькая бухточка, куда лежал наш путь, находилась довольно далеко от порта, и, конечно, для нас с братом в поездке на катере таилось еще большее удовольствие, чем в путешествии в тележке возчика. Перед отъездом мы любили попугать маму, уверяли ее, что обязательно будет шторм. Каждый год мы снимали один и тот же домик на берегу и жили там до конца школьных каникул. Все, кроме отца: он лишь праздновал с нами рождество, через день-другой уезжал. На прощание он внушал нам с братом вести себя примерно и не огорчать маму, а потом возвращался на катере домой. Но мы-то почти все время торчали на пляже, и у мамы с нами было хлопот не больше, чем бывает у всех мам.