Но не тут-то было: прошло несколько дней, и Тэд заявился домой с кенаром — само собой, вскоре он души в нем не чаял. Я чуть не подумал, что у Тэда неестественные наклонности, хотя, наверное, все же нет; потому как однажды вечером, когда пришли ребята и мы все были немного навеселе, Тэд рассказал нам, что в одно время его жена держала рыбную лавку и торговать в ней наняла девчонку — за фунт в неделю. «Один срам стоил этих денег,— сказал Тэд.— Жена все причитала: фунт в неделю — огромный убыток, ну а по-моему, девчонка этих денег стоила». Мы тут, конечно, не выдержали и обозвали Тэда грязной свиньей. Чего удивляться, что жена его выгнала.
Так вот, о кенаре. Тэд души в нем не чаял. Прямо боготворил. Правда, что ни говори, пел кенар замечательно. По утрам Тэд даже на работу опаздывал — беседовал с кенаром да проверял, все ли у него в порядке, и еще платил соседской девчушке шестипенсовик в неделю, чтобы она, если вдруг пойдет дождь, убрала клетку в комнату. А вернется Тэд с работы домой — помощи от него не жди: сядет и забавляется с птичкой, и больше ему ничего не нужно. Не раз обзывал я его идиотом, а ему хоть бы что. Уж и обед готов, зовешь его к столу, а он ни в какую — все со своей птичкой забавляется.
И вот еще что. Стоило кому проявить к птичке особый интерес, Тэд просто из себя выходил. Правда, ко мне это вроде не относилось, ну да я сам решил: лучше держаться от нее подальше. Но особенно Тэд злился, если вокруг кенара собиралась целая компания. Бывало, изредка по вечерам придут к нам ребята, те, что работали с нами, и мы «поим младенца». У нас была большая оплетенная бутыль, которую мы называли младенцем, и мы всякий раз бросали жребий, кому бежать в лавочку «поить младенца». И тут очень кстати оказывался старый чемодан, что Тэд притащил с мусорной свалки. Так вот, в те вечера, когда мы «поили младенца», Тэд просто места себе не находил. А все потому, что стоило ребятам пропустить стаканчик, и они сразу лезли посмотреть на спящего кенара. Поднимут потихонечку тряпицу, которой Тэд накрывал клетку на ночь, заглянут под нее, а там кенар: стоит на одной ноге, голова спрятана под крылом, перья распущены. И что всего удивительней — спит: вокруг гвалт, накурено, а он спит. Стоит, чуть покачиваясь на одной ноге, а ребята спорят, почему он качается: одни говорят — из-за сердцебиения, другие — чтобы удержать равновесие. А Тэд просто из себя выходит: оттаскивает их от птички, оттаскивает и, если кто сильно задерет тряпицу и разбудит бедняжку — чего обычно не миновать,— страшно злится.
Месяц проходит, другой, а Тэд только и живет этим кенаром. И вдруг заявляет: в клетке птице тесно, скучно — надо ее развлечь. И вот мы затворяем двери, окна, Тэд выпускает кенара из клетки, и пташка резвится вовсю. Тэд выучил ее сидеть у себя на плече и страшно гордился этим, но как-то раз он насыпал себе на голову семян — пусть, мол, птичка поест прямо с макушки, а кенар запутался когтями у него в волосах, и, чтоб вытащить его, пришлось срезать у Тэда клок волос; это напомнило мне случай, как однажды на ферме я нашел у овцы в шерсти какой-то скелетик. Но в конце концов Тэд сморозил ужасную глупость: он выпустил кенара летать по комнате, а окно оставил открытым. Я говорю ему: «А не боишься?», а он говорит: «Нет, птица меня так любит — ни за что не улетит». Сначала и вправду кенар проделывал свои обычные фокусы: садился Тэду на плечо, скакал по столу. Но когда решил смыться, он уж времени не терял. Взвился и вылетел в окно, да так шустро, точно нечаянно впорхнувший в комнату воробей. Поначалу кенар резвился в ветвях дерева, что росло во дворе, а Тэд все ходил под деревом с клеткой в руках. Наблюдал я, наблюдал за этой парочкой и подумал: кенар только душу Тэду растравляет, ведь там на дереве он поет куда лучше, чем в доме.