Он повторял это снова и снова, а я не решался взглянуть ему в глаза. Они были такие грустные… Я, может, выразил бы все это по-другому и, может, не сказал бы, что родился слишком рано, но Ник знал, о чем говорит. Мы с Ником сидели на склоне холма, и Ник все повторял, что он новозеландец, хотя знал, что он не новозеландец. И то, что он уже больше не далматинец, он тоже знал. Он знал, что он уже никто.
— Слушай,— говорит вдруг Ник.— Ту пьешь вино?
— Пью.
— Тогда завтра вечером приходи сюда, и мы выпьем.
— Вот это здорово.
— У нас только завтрашний вечер. Потом вернется мой друг. У меня вина полно — надеремся как следует. В доску.
— Само собой,— говорю я.
— Завтра вечером,— повторил Ник.
Он поднялся с земли, и я тоже поднялся; он махнул мне на прощание и ушел, а я стоял и смотрел ему вслед.
Но случилось так, что я никогда уже больше не увиделся с Ником. В тот вечер — когда я пил чай — миссис Крамп стала рассказывать мне, что одна ее знакомая работала не разгибая спины и умерла от разрыва сердца.
— Но мое-то сердце в порядке,— добавила миссис Крамп.
— В порядке-то в порядке,— согласился я,— только вот не на месте.
Может, это и прозвучало как одна из моих шуточек, но я-то подумал про Далмацию.
А миссис Крамп вскипела.
— Хватит с меня,— говорит.— Пей чай и убирайся.
Я не огорчился. Вышел на дорогу и подумал: может, сходить к Нику, а сам взял да и потащился в город и там, уж не помню сколько дней подряд, пил беспробудно.
Так хотелось забыть про Ника. Он, конечно, знал, что неправ, но, может, для мужчины важнее всего твердо стоять на своем?
Ей дали надбавку
Когда раздался взрыв, я не мог выйти посмотреть, где это случилось. Неделю назад, на верфи, где я работал, мне придавило ящиком ногу. Теперь мне пришлось ходить на костылях.
Я жил в то время у миссис Боумен, рядом с портом. Миссис Боумен была неплохая женщина, хотя немного скуповата. Но я не винил ее за это, ведь муж ее бросил, и, чтобы сводить концы с концами, она несколько дней в неделю работала уборщицей.
Взрыв как пожар — никогда не поймешь, близко взорвалось или далеко. Но взрыв был на самом деле сильным. Мы с миссис Боумен сидели на кухне, и трахнуло так, что посуда зазвенела, а с абажура посыпалась пыль. Салли Боумен работала на военном заводе, и, хотя миссис Боумен не сказала ни слова, по лицу ее было видно: подумала она, что взрыв произошел именно там. Люди на улице принялись обсуждать случившееся, и очень скоро нам все стало известно.
Взрыв был на военном заводе. Говорили, что кое-кого из рабочих разорвало на куски.
Тут миссис Боумен не выдержала.
— Ее убило,— сказала она,— я знаю, ее убило.
Ну что тут было делать? Я заковылял на костылях к соседям и попросил их разузнать о Салли и сообщить мне. А я уж сам подготовлю миссис Боумен.
Я вернулся; миссис Боумен совсем сникла. Когда случился взрыв, она готовила обед и теперь сидела, уронив голову на стол, прямо на картофельные очистки. Волосы у нее растрепались, и вообще вид был ужасный. Но она не плакала; лучше бы уж она заплакала.
— Ее убило,— сказала она,— я знаю, ее убило.
— Нет, она жива,— сказал я.
— Я знаю, ее убило.
— Глупости,— сказал я,— она жива.
— О господи,— сказала она,— зачем только я заставила ее пойти на этот завод?
— Да я уверен, она спаслась.
— У меня никого нет, кроме нее. И вот теперь ее убило.
— Будете твердить это без конца — и вправду в это поверите,— сказал я.
Но это не помогло. Она причитала и причитала. Я спросил, не позвать ли кого из соседей, но она сказала, не надо.
— Я никого больше не хочу видеть. Я жила только ради Салли, а теперь вот ее убило. Она была хорошая девушка, она любила свою мать.
— Конечно,— сказал я.— Конечно, она любила свою мать. И всегда будет любить.
— Не будет. Ее убило.
Я ничего не мог с ней поделать. Хуже всего было то, что я и сам вроде поверил, будто Салли и впрямь убило взрывом. Ей только исполнилось семнадцать, хорошая была девушка. Миссис Боумен теперь все равно что вдова. Тяжело, ничего не скажешь.
И тут миссис Боумен принялась молиться.
— Боже милостивый,— твердила она,— верни мне мое дитя. Ты ведь знаешь, она для меня все. Пожалуйста, всемогущий боже, верни мне мое дитя. Пожалуйста, боже, смилуйся один только раз. Великий боже, я знаю, я поступила дурно. Не надо было заставлять Салли идти на этот завод. Это все из-за денег. Что я могла поделать, ты же знаешь. Боже милостивый, если ты вернешь мне мое дитя, я больше никогда в жизни не поступлю дурно. Да отсохнет мой язык, если лгу. Боже, помоги мне!