Эдвард вернулся в дом и, к своему удовольствию, обнаружил, что незнакомцы ушли. Покрывало помялось, и Эдвард мельком взглянул на кровать: может, на ней не только отдыхали? Нет, слава богу, нет. Но тут он заметил, что на столе рядом с батоном — он стал короче — лежат темные очки; Эдвард направился к спальне и на пороге удивленно замер: с ночного столика исчезла мелочь. И вдруг Эдвард опешил: на его кровати, завернувшись в одеяло, лежал какой-то человек. Эдвард подошел поближе и неуверенно коснулся его рукой: веснушчатый, с золотисто-рыжими волосами парень мгновенно проснулся и на пристальный взгляд хозяина ответил дружелюбнейшей улыбкой (лазурные глаза, белоснежные зубы!). И тут же, не вымолвив ни слова, завернулся в простыню и одеяло, перевернулся на другой бок и уснул.
Эдвард занялся привычными делами: привел себя в порядок, убрал гостиную, немного поел. Потом уселся в кресло — долговязый старик, с виду кожа да кости,— и принялся сосредоточенно изучать книгу по латинской грамматике. Последнее время его больше всего занимал синтаксис, и сейчас снова мелькнула мысль: главное — совершенствовать средства общения! А в полуденный зной, когда уже трудно было сосредоточиться, он вдруг нечаянно взглянул на занавеску, что висела в проеме двери, ведшей в спальню, и подумал: а ведь за весь день парень не издал ни звука! Эдвард лениво перелистнул страницы от синтаксиса к просодии:
и отложил книгу.
Усевшись поудобней, он посмотрел в окно: вместо деревьев и цветов железобетон и асфальт; то, что прежде было лесом, теперь назовешь лишь «пустыней», и вряд ли в таком месте расплодятся божества. Эдвард взял темные очки и водрузил их на нос — спрятаться от света. Он задремал; его аскетические, надменные черты смягчились, и проглянувшая в них беззащитность, пожалуй, даже смущала.
Молодой человек, что появился из-за занавески, вовсе не крался, хотя босые ноги его и ступали бесшумно, и похоже, не испытывал ни малейшей радости, оттого что застал Эдварда врасплох. Парень принялся оглядывать комнату, и по тому, как он внимательно рассматривал книги на полках, казалось, что именно за них он сейчас и примется, а между тем он удовольствовался книжкой в яркой мягкой обложке, которую вытащил из заднего кармана брюк. Книга была зачитана донельзя; помусолив потрепанные страницы, парень принялся наконец сосредоточенно читать. Он сидел лицом к Эдварду на краешке жесткого стула, вытянув вперед ноги, и не переставая шевелил губами, произнося каждое прочитанное слово; и даже когда он заметил, что Эдвард проснулся (морщины на лице выдали старика — снова появилась напускная строгость, правда сам Эдвард навряд ли сознавал это), парень не прервал своего занятия.
Спрятавшись за темными очками, Эдвард готовился вынести приговор. Наглость, невозмутимая наглость — и при этом необыкновенная беззащитность. Правда, парень благоразумно выставил напоказ пред своим судией лишь свою обнаженную сущность, если не считать, конечно, потрепанной рубашки и брюк столь необыкновенных, что они сбили Эдварда с толку и чуть не помешали вынести окончательный приговор. Такие брюки «дудочкой» из причудливой ткани и с кармашками спереди — модная штука — носили юные франты во времена его молодости. Фигура у парня отличная — природа, возможно, отмерила ему не так уж щедро, но скроила на редкость ладно. Жаль только, темные очки мешали разглядеть его жгуче рыжие волосы и черты лица; и Эдвард снял очки, но не для того, чтобы увидеть истинные краски,— ему просто стало досадно, что он не может разобрать название этой ужасной книжки. Парень, хоть и симпатичный, наверняка дремучая серость.
Но название книги и то, как парень отнесся к пробуждению хозяина дома, изумили Эдварда.
— Послушайте вот это, мистер Корри,— начал парень. И, властно взмахнув рукой, будто водворяя тишину, стал читать из Мэтью Арнольда [33] конец строфы:
— Так вот, сэр,— продолжал парень,— вы не считаете, что…
Пока незнакомец примерял слова поэта к временам нынешним и временам минувшим, Эдвард окунулся в воспоминания о мантиях и шапочках, что когда-то носили девушки и некий юноша; он изредка отваживался присесть с книгой в руках на ступенях колледжа — зрелище для прохожих — и тоже читал вслух стихи, а потом спорил о них. Но его зло высмеивали, и в конце концов он испытывал облегчение, когда спор переключался на излюбленную тему: свободная торговля или пошлина на экспорт. В самом затаенном уголке души он, казалось, и сейчас вспыхивал от стыда при воспоминании об этом. Возможно, в те времена и в той обстановке эти символические одеяния казались причудой, но поэзия действительно глубоко его трогала и отступить — значило струсить. Это постыдное отречение мучило его вплоть до недавнего времени, когда началось неудержимое возрождение — засохший куст расцвел.
32
(О в и д и й. Метаморфозы, кн 6. М., Худ. лит., 1983, пер. С. Шервинского.)