Свои пожитки он повез ранним утром, накануне того дня, когда должен был приехать бульдозерист и в пять минут сровнять с землей дом, в котором он прожил столько лет; Денди сложил их на валявшийся у обочины прицеп-развалюху (удобная штука вроде ручной тележки, только вот дышло неказистое и тяжелое), впрягся в повозку и окольной дорогой двинулся в путь. Одолев пять миль, к полудню он добрался до окраины города. Необычайно довольный, выгрузил вещи и заперся в четырех стенах: здесь уж никто его не тронет — только плати за этот летний домик (так гласило объявление), на самом деле бывший сарай на задворках большого дома, чудом уцелевшего в районе, отданном на откуп промышленникам. Хорошо, что ни один из прежних знакомых не знает его нового адреса.
Денди приготовил себе чай, полчаса отдохнул, а потом достал ручку, чернила и начал писать себе письмо.
А десять лет спустя, дописывая очередное послание самому себе, Денди уронил голову на стол и так и умер с пером в руке.
Хозяйка не могла им нахвалиться: такой был чудесный человек, никого не беспокоил, в чужие дела не лез, за квартиру платил исправно, только вот в гости никто к нему не ходил.
А когда в газете появился коротенький некролог, ни один из его прежних знакомых — из тех, кто еще был жив,— не догадался, что речь идет о нем. По ошибке его назвали Ленардом Гуроудом.
После Денди не нашли никаких документов, только огромную кипу почтовой бумаги, густо исписанной мелким почерком — такой почерк порой говорит о близорукости; письма отослали в библиотеку: вдруг они представляют какую-то ценность? Но едва ли не все послания были написаны вкривь и вкось. Прочесть их оказалось почти невозможно. Тем не менее, судя по всему, предки Денди были среди основателей Британской империи: один дед был адмиралом, другой — генерал-майором, отец — капитаном на флоте. Но все это лишь по словам самого Денди: ни имен, ни географических названий в письмах не было.
Полное выздоровление
Когда он согласился наконец разъехаться с женой и поставил свою подпись на соглашении, жена заявила: «Новое жилье ищи себе сам». И вообще, ей надоела его безответственность, а главное — он дурно влияет на младших детей.
Хорошо хоть старший сын его любит: Роджер просмотрел объявления и отправился на поиски приличной комнаты. Парень еще в школе решил, что пойдет по его стопам — будет врачом. Уверен в себе и твердо знает, чего хочет; почти во всем он походит на мать, только не на теперешнюю, а на ту, что когда-то его любила.
Роджер отыскал подходящую комнату и убедил отца, что тот может перебираться в нее не глядя.
— Соберем, пап, твои вещи, и отвезу тебя,— сказал он.
Да, ничего не поделаешь. Пациентов раз-два и обчелся, документ подписан — в доме жены ему больше не место. А дом и в самом деле ее: когда она выходила замуж, у нее были и недвижимость, и деньги. Для Роджера и его карьеры это удача, и для младших тоже, из-за них-то жена и настояла на разделении. Да и ему повезло: за его новое пристанище платить будет она.
Что ж, Роджер прав, жилье подходящее. Первый этаж, комната большая, с широкими окнами; кушетка, стол, кресло, правда, выцветшие, обшарпанные, но ведь не поломанные, не рваные, и постельное белье чистое. И можно самому себе стряпать: кухня пусть закопченная, зато просторная; целый ряд газовых плит — здесь, мол, все на равных.
— Не волнуйся, справлюсь, сынок,— успокоил он Роджера.— Как-никак рядом люди. Будет с кем поболтать.
Доктор осмотрелся и решил, что выбор удачен: двухэтажный деревянный дом начала века, с продуманной планировкой, и хоть обшарпанный, зато просторный. Чудо, да и только: среди фабрик и складов дом с резным балконом и изящной черепичной крышей! А внутри самое примечательное, пожалуй, лестница: узкая наверху, книзу все шире и шире, да еще с причудливым изгибом…
— Красота! Просто великолепно! — восхищался доктор.
— Я разузнал, папа.— Роджер решил порадовать отца.— Этот дом когда-то принадлежал врачу. На заднем дворе даже сохранились остатки конюшни.
— Боже мой! Какая роскошь! — воскликнул доктор.— Да, в прежние времена люди с профессией знали себе цену.
Давно поставив диагноз самому себе, доктор понял, что человек должен знать себе цену и понимать, в чем причина его несчастий. Он видел, что его пациенты этого не знают и потому все эти страждущие больны одиночеством. «Пациенты» — лишь иное название рода человеческого.