Много лет назад, когда он только начал врачебную практику, он был обычным «микстурным» доктором и продолжал бы в том же духе, если б, составляя рецепты, не набрел на презанятные мысли. Например, вправе ли он, как врач, посоветовать провизору почетче различать цвета и поточнее взвешивать? И тогда он решил принять свои, несколько необычные меры. Болезнь — одиночество, и она неуловима: разве можно понять, что такое другой человек? И зачем прописывать лекарства, когда врач уже сам по себе лекарство или по крайней мере должен им быть? Врач, а вовсе не эти современные вещества, неустойчивые, а подчас и ядовитые, хоть и в ярких, заманчивых облатках. И теперь с каждым пациентом доктор беседовал гораздо дольше. Нельзя по-быстрому отделаться от страждущего, сунув ему накарябанную на листочке «магическую» формулу. И он раз и навсегда решил: в столь важном деле время не имеет никакого значения (он повторял и повторял про себя эту фразу, наслаждаясь ее парадоксальностью); и теперь его уже не видел никто, кроме пациентов. Некоторым из этих горемык он посвящал целые дни. А в передышках между приемами вел бесплодную переписку с министерством. Он не получает соответствующих средств. Консультирует он как специалист высшего класса и должен получать соответствующие деньги. Нет? Но разве суммы, которые он сэкономил на лекарствах, не в счет? Нет? Прекрасно! Тогда, может быть, в интересах министерства вынудить его снова стать «пилюльно-микстурным» доктором?
Врач, который никогда не выписывает рецептов! Весь пригород заговорил об этом. И теперь уже никто не тревожил его визитами, только горстка чудаков (среди них глухая старуха, которая приходила ежедневно и просиживала почти весь день). И тогда жена не выдержала: «Что это за муж, если он не в состоянии прокормить семью! Да он просто спятил!»
— Постарайся меня понять! — взывал он, но, увы, тщетно.— Дорогая, это же избитая истина: чем больше мы имеем, тем меньше мы стоим.
Но жена подозревала, что за всем этим кроется что-то непристойное, и страшно раздражала его, без конца врываясь во время приема и предлагая чашку чая, причем не только ему, но и пациентке (обычно той старухе), с которой он уединялся на многие часы. А уж когда она стала ежедневно находить в мусорной корзине рисунки, которые он машинально чертил во время приемов, у нее не осталось ни малейших сомнений: муж ее не просто спятил, он еще и развратник.
В своем новом жилище доктор поначалу был в восторге от уединения; безмятежный отпуск — ничего похожего он не знал долгие годы. Никаких повседневных забот, думай о чем пожелаешь, а газет можно вообще не читать: слишком дорого время, чтобы тратить его на всякие пустяки; и доктор поклялся, что не собьется с пути истинного и посвятит себя целиком и полностью лишь тому, что вечно. Удивительно, но он вдруг пристрастился к чтению — сколько лет он не брал книг в руки, а может, еще не поздно осуществить поблекшую от времени мечту — научиться играть на виолончели? И еще, он не бросился очертя голову завязывать знакомства. В кухне доктор обычно говорил «доброе утро» или «добрый вечер», и больше ни слова. Но если к нему обращались, он, разумеется, отвечал. Доктор был твердо убежден: никому не дано постичь суть человеческой природы. В одной из книг ему попалось на глаза забытое изречение «Ничто человеческое мне не чуждо», и он понял, отчего все сильные мира сего терпели поражение: суть в том, что натура человека до сих пор как следует не изучена и до конца не понята. Его доброе начинание (долгие беседы с больными), несомненно, даст чудесные плоды — надо только понять, в чем человек больше всего нуждается. С той роковой минуты, как Галилей посмотрел в свой телескоп, все на земле переменилось: оказалось, человечество вовсе не в центре вселенной, а где-то на ее задворках. Именно поэтому человек так жаждет хоть капли уважения, и это вполне естественно.
Жильцы относились к доктору не очень дружелюбно. Он-то был с ними приветлив и почтителен, но когда однажды утром он спросил изможденного и молчаливого ночного портье: «А как вас зовут?», этот изуродованный артритом старик (он работал лишь два дня в неделю и жил на заднем дворе в комнатушке над прачечной) ответил угрюмым, презрительным взглядом. Хозяйка была любезна, говорила о погоде, но не удержалась и высказала неудовольствие его игрой… на скрипке. «Жаль, что она звучит так тоскливо. Поймите меня, я забочусь об интересах жильцов. Прошу вас, не играйте на ней после восьми». Но доктор, не дослушав просьбы, уже вторил хозяйке: «Вы совершенно правы, миссис Хинчингхорн! Какой это мрачный инструмент!»