К этому времени «окружающих» в новозеландской прозе было уже более чем достаточно — густая поросль прозаиков молодого и среднего поколений, и в их числе — несколько ярких дарований. Писатели эти стремятся раскрыть в своих книгах своеобразие национального бытия и сознания в формах, присущих современному художественному мышлению. Дэн Дэвин, Дэвид Баллантайн, Джеймс Каредж, Гордон Слэттер, Сильвия Эштон-Уорнер (ее роман «Времена года» вышел в русском переводе, издательство «Прогресс», 1980), Родерик Финлейсон выступают с романами и новеллами широкого тематического спектра, написанными в весьма разнообразной повествовательной манере. Сближает их одна особенность: ощутимый отход от социального пафоса, которым пронизана литература 30-х годов. На первом плане — остро психологическая либо подчеркнуто локальная проблематика, конкретные подробности быта. Отчетливее становится сатирическая нравоописательная линия, особенно в произведениях, посвященных теме «возвращения солдата». (Вторая мировая война в отличие от первой была глубоко пережита новозеландской литературой.) Насмешливо живописуются стереотипы массовой культуры, «гримасы быта»: футбольные страсти, коммерческий азарт скачек, буйные нравы завсегдатаев пивнушек; достается и нравам респектабельных обитателей «элитных» пригородов. Возрождается маорийская тема, но уже в совсем ином, жестко реалистическом звучании, в рассказах Финлейсона (в роду которого были маори), в книгах Ноэля Хиллиарда.
Все эти по необходимости избирательные примеры подтверждают, что Фрэнк Сарджесон, как значительнейшее явление новозеландской литературы, не на ровном месте возник и не в художественном вакууме существовал. Тем разительнее его писательская независимость, и тем интереснее проследить, какими непроторенными, а порой и одинокими путями шел этот художник — не ради эффектного оригинальничанья, а повинуясь своему внутреннему инстинкту. У Сарджесона-рассказчика — а именно в этом жанре он впервые заявил о себе как о самобытном художнике — тоже был предшественник еще в 20-х годах: Ф. С. Энтони, щедро вводивший в литературный язык жаргон «человека с улицы».
В этом плане преемственность выявляется без труда: иные ранние миниатюры Сарджесона могут показаться фонографически точной записью такой вот скованной, рубленой, насквозь «прожаргоненной» речи, могут восприниматься они и как рассказы-сценки, рассказы-зарисовки. Однако стоит вглядеться повнимательней, и под внешним — языковым, фабульным, порой анекдотично-бытовым пластом угадывается совсем непростая внутренняя структура. Даже в таких «примитивистских» (по определению автора) рассказах-монологах, как «Беседы с дядюшкой», «Мисс Бриггс», «Кусок мыла», «В духе Чосера», на равных правах, но в разных ролях выступают персонажи: подразумеваемый рассказчик и укрывшийся в тень автор. У рассказчика — свой облик и настрой и соответственно свой тон. Он может быть язвительно насмешлив («Беседы с дядюшкой»), простодушно чувствителен («Мисс Бриггс»), житейски искушен и ироничен («Добрый самаритянин»). Автор же, воздерживаясь от комментариев, оставляет за собой роль постановщика этой маленькой житейской драмы либо комедии, а чаще всего — представления смешанного жанра. «Видимо,— заметил много позже Сарджесон, говоря обо всем своем творчестве,— мне присущи и трагическое, и комическое ощущение жизни, и, вероятно, они тесно связаны между собой». В маленьких этих вещах сильно выражено и музыкальное начало — заданная тональность, четкий ритм, рефрены («Мисс Бриггс», «В учреждении»).
В рассказах с более развернутой фабулой и усложненным психологическим рисунком («Попытка объяснить», «Отличный денек», «Печали сердечные») автор как будто бы сливается с рассказчиком, но и здесь не разрешает себе прямого вмешательства в происходящее. Вся эмоциональная нагрузка ложится если не на участника действия (как в «Попытке объяснить»), то на самый ход его. Шоковый финал «Отличного денька», заключенный в одном-единственном абзаце, психологически подготовлен всем предшествующим: нарастанием черной зависти неудачливого безработного парня к более счастливому приятелю-сопернику. Но «подано» оно в одних лишь репликах — скупых и житейски невыразительных. Конечно, завистник, решившийся на убийство,— своего рода монстр; но мы быстро убеждаемся в том, что сгущать краски Сарджесон не боится, он рано расстался с «наивными понятиями о правдивом воспроизведении жизни».