— Эй, мистер,— говорит Джонни.
— Что тебе, Джонни?
— Опять ты задумался, Дэйв.
— Нет,— говорит Дэйв.— Нет, Джонни. Пожалуй, я уже много лет ни о чем не думаю. По-настоящему — не думаю.
И сразу жалеет — не надо бы говорить это вслух… хотя с Джонни почему-то все не так страшно.
А Джонни рассказывает об одном человеке, с которым когда-то вместе работал. Тот всегда мыслями целился в него, в Джонни! Это было невыносимо. Джонни пытался отбить его мысли, сам целился в него, но не получалось. Работа была такая — они чистили рыбу, и Джонни хотелось свой нож всадить в того человека.
— Боже милостивый, неужели так было худо?
— Да, вот так было худо,— говорит Джонни.
И улыбается странной своей едва заметной улыбкой.
— Рождество,— говорит он.— В этот день родился Иисус Христос.
— В общем, да.
— Вроде в этот день так же грешно работать, как в воскресенье.
— Я в этом мало понимаю, Джонни.
— Так сказано в Библии.
— Ну, нет,— говорит Дэйв.— Нет. А может, и так. Да,— говорит он, зевая,— да, я хотел сказать, все верно.
— Пора вставать,— говорит Джонни,— но, раз нынче рождество, я полежу подольше, имею полное право.
Дэйв перекатился на бок, смотрит в щель между досками. А там все как всегда. Пять собак забились в темные конуры, их не видно, но понятно, что они там,— внутрь каждой конуры петлей уходит цепь; только одна собака вылезла, лежит на животе, вытянулась, совсем прямая от носа до кончика хвоста, лапы, точно никчемные палки, торчат в стороны под прямым углом. Лежит и не шевелится, издали не разберешь, живая она или мертвая. А за конурами в одиночестве расхаживает белый петух, когда он выпрямляется, гребень спадает набок, а когда петух клюет что-то в земле, гребень встает торчком. Петух копается в земле, что-то гортанно изрекает, и на голос сбегаются пять черных кур. Но, похоже, зря он их всполошил — клюнув разок-другой, куры решают, что это напрасный труд; а петух, видно, разобиделся, круто поворачивается на одной ноге, топорщит крыло, и куры с испуганным кудахтаньем от него удирают.
А меж тем где-то ближе к речке призывно кричит перепелка — мисс Верк, мисс Верк, мисс Верко-о! А за речкой, темнея под зловеще нависшими тучами, все так же взбирается по крутому отрогу лес и, еще не достигнув вершины, скрывается в тучах. Туча недвижима и, кажется, застыла тут навеки; но порой от нее отделяются клочья и валятся в долину, цепляются за кроны деревьев, там и сям повисают, вытягиваются, меняют очертания, становятся все тоньше, тоньше — и наконец истаивают, исчезают, так и не докатившись до речки.
— Похоже, дрянь денек выдался, Джонни,— говорит Дэйв и, зевая и потягиваясь, откидывается на спину.— Будет дождь.
Джонни сказал — да, просвета не видать. Если будет дождь, надо пойти подоить. Но не шевельнулся, и скоро они услыхали голос хозяйки. Дэйв опять повернулся, поглядел в щель — вот она, подле уэйры, совсем одетая, в чистом фартуке и в кои-то веки не растрепанная — волосы аккуратно зачесаны назад.
— Где молоко? — громко спрашивает она. Не получив ответа, крикнула раз, другой и наконец заорала во все горло: — Джонни!!!
Но Джонни лежит, не отзываясь, только вполголоса повторяет Дэйву — мало ли что она велит, а я не пойду. Не обязан, потому как нынче рождество.
Видя, что она идет к ним по тропинке, Дэйв опять откинулся в постели, и вот она уже на пороге, ругается на чем свет стоит. Ругается без передышки, до того, что в углах губ выступила слюна… и вдруг наклонилась и сдернула с Джонни одеяло. Это уж лишнее, потому что Джонни лежит на спине, а фланелевая рубаха вздернулась до пояса, и тут он, чье лицо всегда было неподвижной, неизменной маской, переменился в лице; а хозяйкино лицо, вечно багровое, побагровело, кажется, еще сильней. И пошло-поехало, хозяйка пытается снова набросить на Джонни одеяло, а он одеяло отпихивает, хочет выбраться из постели.
И Джонни взял верх — вскочил, подхватил штаны с башмаками и вылетел за дверь.
Дэйв лежит и смотрит на нее и дышит так, словно и сам участвовал в потасовке, но надо, надо сдержаться, дышать потише, и он со страхом думает — а вдруг она услышит, как громко стучит-колотится у него в груди.
Но у нее глаза полны слез, она села в изножье Джонниной койки, отвернулась и утирает их углом фартука. И вот заговорила, уже спокойно, только глаза немного покраснели да пальцы нащупывают выбившиеся пряди волос и старательно заправляют в прическу.
Господь бог дал нам землю, чтоб жить на ней, украсил ее цветами и птицами, а мы никак не научимся жить на этой земле и не обижать друг друга. Нет, мы не умеем быть добрыми. Только и знаем, что друг друга мучить. Если господь пошлет нам смерть, это будет по заслугам. Так нам и надо, всем до единого.