Что-о! Еще не хватало Дэйву нянчиться с этим лодырем!
Ничего подобного Дэйв не сделает. Нянчиться с этаким! Знает она, каков этот Джонни, когда начнет валять дурака. Не станет она терпеть его фокусы. Сама снесет ему завтрак — когда выберет время. И он поест как миленький. Она за-ста-вит его поесть — или пускай убирается куда подальше и сыщет себе другой кусок хлеба.
— Хорошо, довольно, миссис Макгрегор,— холодно говорит Дэйв. И, кажется, от его ледяного тона в лице ее на мгновение мелькнул испуг.
— Всем наплевать, чего я только не терплю! — орет она.— Всем на меня плевать!
Но тут же снова успокоилась и даже хохотнула.
— Надо же, нет, надо же, этот фрукт кого-то там ругает лодырями. Много он понимает, каково людям работать в городе? Там не посидишь дома только потому, что дождик пошел. Нет уж! Там не станешь лежать в постели и дожидаться, пока на овцах шерсть отрастет. Я-то знаю. Вон что город сделал с моим несчастным отцом.
И она рассказала Дэйву, что случилось с ее отцом.
Конечно же, она не осуждает свою несчастную мать — та из сил выбивалась ради них всех. Семья-то росла, мать и говорит — если не переселиться с плантаций каури, ее дети будут расти сущими дикарями. Вот они и стали жить в городе, и вышло очень плохо, потому что отец никак не мог найти работу, и под конец пришлось ему наняться в холодильник.
Это ж надо! Подумать только — весь день работать на морозе. Мало того, что господь бог посылает нам морозы, так еще орава балбесов своими руками мороз устраивает! Ну и конечно, отец захворал и слег, и несчастной маме пришлось за ним, лежачим, ходить, как за маленьким.
— Больше трех лет мать с ним маялась! — кричит старуха.— А он таял на глазах, стал скелет скелетом.
И денег — только те гроши, что моя несчастная мать заработает. А я из всех ребят старшая, значит, пришлось бросить школу и тоже работать. А я тогда была еще кроха, от земли не видать.
Но она все прекрасно помнит, будто только вчера это было.
Было время, мама каждый день брала меня с собой на работу в один дом. В приморский пансион, люди туда приезжали отдыхать, а вся работа по дому лежала только на нас с мамой да на самой хозяйке. Такой большой был дом, столько разного дела, приходилось бегать бегом, иначе никак не управишься. И вот, помню, раз — постояльцы уже обедали, но надо еще перемыть гору посуды — села моя мама в кухне на табуретку и говорит, устала, мол, до смерти, ничего больше не могу. Хоть убейте, не могу. И знаете, что ей сказала та дубина хозяйка? Заплачу, говорит, вдвое! И знаете, что ответила моя несчастная мама? Ладно, говорит, я уже не устала.
А теперь мать уже сколько лет в могиле. Она была хорошей матерью.
Лучшей матерью, чем я, говорит миссис Макгрегор.
Дура я, дура, говорит она, словно оправдываясь, что опять ей понадобился угол фартука.
Ну почему господь бог дает нам жизнь, чтоб вот так мучиться? И почему он так скверно все устроил?
Спасибо еще, она родилась под счастливой звездой, пока она росла, мать не спускала с нее глаз. Ведь чего только ей не говорили некоторые постояльцы в том пансионе! Чего только не старались от нее добиться! И старики туда же!
Да, мерзкие старики, могли бы уж на старости поумнеть. Один, бывало, улучит минутку и нашептывает мне всякое. Мол, хочу тебе поднести подарочек, приходи на пляж, когда стемнеет, и я тебе кой-что покажу. Конечно, я не пошла. Так и не увидала его распрекрасного подарочка, а почем знать, как бы оно обернулось, если б мама за мной не приглядывала?
Да, она всем нам была самой лучшей матерью. И на ночь всегда рассказывала нам сказки. Рассказывала, в какие игры играла у себя на родине, в Далмации, когда была маленькая. И как там дети играли на рождество, когда земля вся под снегом. Она не растила нас темными, несмышлеными. Не то что этот старый дурень.
— А знаешь? — Она захихикала.— Знаешь, что он раз у меня спросил? Слушай, говорит, кто такой был Христос?
Угораздило ж меня выйти за такую дубину. И мы ведь обвенчались в церкви!
Она хихикает, а за перегородкой заскрипела кровать — хозяин повернулся, потом зашелестел газетными листами. Не зная, куда девать глаза, Дэйв уставился на бульдога, прилепленного кнопками к дверце буфета.
— И угадай, что он спросил, когда я ему объяснила? Нипочем не угадаешь. Он спросил, кто такой был Иисус.
Вот дубина.
Но что ж, как постелешь, так и поспишь. И уж это на всю жизнь.
И надо же, сколько лет я проторчала в этой дыре, и никаких соседей поблизости, одни грязные маори. А у меня сын подрастал. Могла я, по-твоему, удержать его подальше от этого Рэнджи? Никак не могла. Могла заставить его учиться в школе? Нет! Бывало, ускачет он на своей лошадке, но ведь в школу ехать надо мимо Рэнджи… тогда, правда, это был дом Рэнджиного дядьки. Другой дороги нету. А тот ублюдок его уже дожидается. Понимаешь, тому ведь тоже полагалось ходить в школу. И если мой Седрик решит вправду поехать в школу, тот влезет позади него на лошадь — и туда же. Ну что я могла поделать? Учитель посылал мне записки, а я их не получала, потому как, если он, бывало, даст записку Седрику, мой сынок ее порвет. А если почтой пошлет, Седрик узнает почерк на конверте, за почтой-то он ходил. И пришлось учителю самому сюда добраться, чтоб рассказать, что там мой сорвиголова набедокурил. Я чуть не померла со стыда.