— Нет, Джонни,— говорит Дэйв,— ты глубоко ошибаешься.
Джонни сел в постели, тарелку держит на коленях, но еще ни куска не проглотил. На щеках у него разводы, будто улитка проползла,— следы высохших слез. Изредка он еще шмыгает носом и проводит под ним ладонью. На измятой, скомканной глине усталого коричневого лица будто нарисованы красные пятна, за опухшими веками совсем не заметны глаза.
— Вот плачу, что теперь станешь обо мне думать? — говорит он.
— Не такой я строгий судья,— говорит Дэйв.— Во всяком случае, не по этой части.
— В Библии сказано, сам Иисус плакал,— говорит Джонни.
— А один раз я видел слезы у полицейского,— продолжает он.— На улице девочку переехало. Я тогда не заплакал, а потом уж так стало ее жалко.
Да, а все мои беды пошли от одной девочки.
Смотришь в раскрытую дверь на ствол молодой магнолии. Под деревом, похоже, тенисто и прохладно, но блики солнечного света на земле не колеблются и не гаснут. Вот какой оказался день — ни ветерка и ни облачка.
— Она была почти мне ровесница,— говорит Джонни.— А с виду и того не дашь, потому что уж очень крохотная.
— Это мне напоминает моего невежу-дядюшку,— откликается Дэйв.— Он всегда говорил, если ты большой, стало быть, взрослый. Он говорил, это как с молодой картошкой.
— У меня был день рожденья,— продолжает Джонни.— Пятнадцать сравнялось. А было мне тогда худо, никак не мог найти работу. Ну, мать попросила мясника, и он меня взял помогать по утрам, до того как он откроет лавку. Надо было мыть пол и отчищать колоду. Видел бы ты, как я до рассвета шагал на работу, всей теплой одежки — шарф на шее. А жалованья — два шиллинга в неделю и обрезки… мясные обрезки. Милая моя мама им радовалась, было из чего сварить суп.
— Джонни,— предлагает Дэйв,— давай пойдем за речку, через лес, на ту гору?
— Нет,— говорит Джонни.
Я не стал больше ходить в воскресную школу, говорит он. Раз уж вырос, надо зарабатывать. Но мне всегда нравилось, когда поют, вот я и ходил слушать ПВД — то бишь «Приятный воскресный день». А она была там у них первая певица. Мне нравилось, как она пела. И хотелось с ней заговорить, только смелости не хватало.
Мне и теперь смелости не хватает,— сказал он.
Замечаешь — почти все птицы уже свили гнезда, и птичье пение теперь редко услышишь. Ясно, семейные заботы, надо растить потомство. Но чудится — слышно, как льется с чистого неба солнечный свет. Судя по звукам, что доносятся от уэйры, хозяйка там стирает — слишком занята, не до разговоров. Лохань стоит на скамье у другого конца уэйры, можно выйти так, что старуха не заметит. На ней шляпа с большими полями, чтоб солнцем не напекло, руки по локоть в мыльной пене. А где сам? Да, после недавних заморозков на днях прошел теплый дождь, и теперь в саду все неистово цветет. Какие краски! Точно картинка на обертке душистого мыла. Нечего и пробовать назвать все цветы по именам. Тут у нее есть все, что только значится в «Каталоге фермера». И даже больше. За калитку, на выгон, мимо мешков с цементом, они так долго оставались под дождями, что обратились в камень. До чего жаркое солнце! Собаки уже признали тебя за своего и не лают, куры сбегаются со всех сторон в надежде поживиться. Перед этим петухом чувствуешь себя ничтожеством, будто он больше человек, чем ты.
— Я и не думал, что она когда-нибудь на меня поглядит,— говорит Джонни.— Всегда, бывало, жду за дверью, а она с другими девчонками проходит мимо. Они ходили взявшись под ручку, и я ревновал. Раз я пошел за ними, хотел узнать, где она живет, оказалось — это лавка, и в окне выставлены сласти. Догнать бы ее и заговорить, а оказалось, одна из тех девчонок ее сестра.
— Все равно надо было, Джонни.
— Смелости не хватало,— говорит Джонни.
Зато я был хитрый. Надумал ходить на работу не коротким путем, а по улице. В комнате наверху горит свеча, я стал на другой стороне и гляжу в окно, чуть на работу не опоздал. После первого раза подолгу стоял, пока в лавке газ не зажгут, стал каждое утро на работу опаздывать. Но мне уж было все равно, зато я видел ее за окном лавки. А если еще дольше постоять, бывало, дождусь — она отворит дверь и вытряхивает коврик.
Зеленой травы почти уже не осталось, только крестовник, но овцы и его съедят. Старухины грядки на треугольном клочке земли огорожены развалюхами — сараями и загончиком, где Джонни доит корову. И канавки подведены. Старуха бродит повсюду с ведром. Собирает коровьи лепехи, конский навоз. В развалюхах лопатой разравнивает пласты истоптанного овечьего помета. Подбирает пропитанную кровью землю из-под станка, где забивают скот. От навоза буйно разрастаются сорняки. Невелика важность. Зато какое удовольствие пропалывать грядку моркови. Ай да морковка! Только от удобрений она растет двухвостая и трехвостая.