Городской рассвет слаб, малокровен, он еще держится за стены, однако в нем есть и твердость, и четкость, и ярость. Здания возносятся в небо, словно ими выстрелили из пушки. Звенят железные мосты. Поют провода.
Тяжко, натужно дышат заводы. И по-сельски тихие сцены есть тут — механик лежит на земле, доит автомобиль…
Потом — испарения. Высь. Тучи дыма. Разные звуки.
Фабричные трубы смещают горизонт. Надуваю) брюхо неба, словно воздушный шарик. Окрашивают его в тяжкие серые тона.
Темно. Тихая луна — светящаяся реклама. Трость на моей руке напоминает женскую руку. Она покорна. Безмолвна. Легка.
Но успешно останавливает меня перед властными знаками и указаньями города.
Вокзал. Беговая дорожка. Фабрика. Велодром. Цирк. Гимнастический зал. Кинематограф.
Город, вращающаяся сцена.
Капитан. Вечно поет. Или свистит. Или читает стихи. Там, вдалеке…
Глаза у него синее любого камня его коллекции. Лоб высок и четырехгранен — восток, север, юг, запад. Он осенен славой и флагами всех существующих стран.
Несомненно, он потерял корабль — морской ли, небесный — и укрылся в городе, отрешившись от горизонтов любезной сердцу географии.
Но в ушах его, прибрежных раковинах, навек сохранился шторм.
(Пока идет дождь, он — у стойки. Пронзительно свищет пар. Капитан напевает сквозь зубы морскую песню.)
Он улыбается детям. Хотя бы для того, чтобы к ним не прилипла фальшь, которая уже грозит им.
Словно эквилибрист, идет он по краю тротуара. Не оступаясь. Не выпуская трубки.
Боксер. Белые зубы. Низкий лоб.
Ринг на каждом меридиане. Тупые улыбки. Рукопожатия, тоже тупые.
Он ничего не помнит. Он ничего не помнит. Но… рядом с ним шествует менеджер!
Негр. Улыбка от уха до уха. Как у многих, как у всех городских, на нем котелок, нахлобученный по самые брови, а в руке — портфель. (В другой — бамбуковая трость. Обе руки — в желтых перчатках.)
Словно великий танцор, он ловит и сливает в мелодию набор нестройных уличных звуков — крики, гудки, звоночки трамваев, дребезжанье витрин.
Витрины — одна за другой — привлекают его, как и афиша цирка.
Он улыбается от уха до уха.
Крестьянин. Важный, неторопливый, темнолицый. Глаза глядят вниз, взор остер.
(Уже лет десять, как он переехал в город.)
Мотоциклист. Поджар. Заряжен электричеством. Так и создан, чтобы лететь против шерсти шероховатых шоссе. Преисполнен иронии, движется резко.
Глаза, увеличенные очками, привыкли схватывать на лету контуры предметов.
Чистые и четкие дорожки, словно пояс, охватывают его стан.
Улыбка Дон Жуана, улыбка чемпиона сверкает перед аппаратом.
Китаец. Извилист. Прыток. Быстр. Сквозь убогий облик блещут молнии.
Ширмы, книги, фонарики? А, да, и это — когда трепещет синяя птица носового платка.
Солдаты. Все на одно лицо. Все шагают в ногу. Все серьезны. У всех — ружье на плече.
Один угол отпускает их, другой — глотает, выравнивая в струнку.
Птица летела над ними и вдруг исчезла. Она помогала им шагать, как помогает плыть кораблю маленький и совершенный морской винт…
…Солдаты. Солдаты. Солдаты…
Девочка — Анита — вся в белом — скачет через скакалку. Носочки с каемкой, электрические волны. Прыг-скок!.. Прыг-скок!.. Школьный двор. Скакалка окружает ее сиянием, как цыганскую мадонну в цыганском селенье, на деревянном столбе, с фонариками… Электрическая скакалка.
Большие глаза из-под воды.
(Из-под воды? А, вон что! Чистый и тихий пруд детских глаз.)
Из-под воды, светлой-светлой.
«Тебе какую карту?» — спросил я.
Анита взяла короля пик и положила в кармашек.
В белый кармашек с вышитым — алым — сердцем.
Город, вращающаяся сцена.
Вокзал. Беговая дорожка. Фабрика. Велодром. Цирк. Университет. Гимнастический зал.
И кинематограф.
Все часы разладились. Били не в лад и колокола, исклеванные петушками флюгеров.
Часы били мертвенно и глухо. Удары падали вниз, словно птицы, словно спелые яблоки.
Но, в конце концов, кинематограф емок. Он может позволить себе шутки ради сместить время, как зеркало смещает пространство. Разве не встречаем мы самих себя в витрине напротив?
Ах ты, боже мой! Те, кто шел в лавку, встретились с теми, кто шел из лавки. Ну и дела!