Но до сих пор помогавшее, привычное чувство взаимной выручки и солдатской солидарности не выдерживает в тех жесточайших испытаниях, которые выпали на долю попавшего в окружение взвода. Да и не осталось в живых почти никого из старых товарищей. Беспощадным приговором бессмысленной жестокости войны звучит лирический «некролог», который произносит Ригони в память о потерянных им лучших друзьях. Наступает момент мучительной внутренней пустоты, герой остается совсем один и автоматически продолжает свой путь «в снегах», без спутников, без ясной цели — словно камень, влекомый куда–то потоком…
И тем значительнее представляется художественная весомость эпизодов, в которых перед героем повести исподволь, но все более зримо встают иные, более широкие горизонты человеческих отношений. Теперь он точно знает, что в происходящем может понять и принять, а что должен безоговорочно отвергнуть,
В своем романе «Люди и нéлюди» (1944) Элио Витторини показал, что в яростной схватке, которую ведут с фашизмом силы Сопротивления, есть человечность подлинная и мнимая. Антитеза «людей и нелюдей» возникает и в «Сержанте в снегах». Вот сержант Ригони впервые видит вблизи советский танк и с уважением, с интересом вглядывается в серьезные, напряженные лица танкистов. И если он не может пока объяснить себе, почему не стрелял в русских солдат, то не оставляет сомнений, насколько ненавистны ему немцы, в упор расстреливающие экипаж подбитого танка и вздумавшие сфотографироваться на память за этим занятием.
Вот в разгар боя сержант заходит в избу, где за столом обедает группа советских солдат; никто не стреляет в итальянца, попросившего поесть. «…В этой избе между мной, русскими солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем–то большим, чем перемирие». Однако к такому пониманию, когда «нелюди» не могут заслонить «людей», молодому сержанту фашистской армии прийти непросто, и знаменательно, что первоначальный нравственный толчок, пробудивший в нем уважение к русским, связан с русской литературой. Образы Гоголя, Толстого, Горького вспоминал Ригони, вглядываясь в донские просторы, в лица крестьян. Символично появление в финале повести образа крестьянской девочки, тихо напевающей за прялкой в бедной белорусской избе, образа, с которым Ригони Стерн — большой ценитель русской классики — связывает надежду на духовное исцеление своего измученного, оглушенного ужасами войны героя.
За последние годы М. Ригони Стерн выпустил несколько циклов рассказов: «Глухариная роща» (1962), «На албанских высотах» (1971), «Возвращение на Дон» (1973), «Люди, леса и пчелы» (1980). В них писатель остался верен не только своей повествовательной манере, но и своей теме. Можно сказать, что и эти книги о войне, о том, как жестоко ломает она человеческие судьбы. Нельзя, однако, не заметить появления в творчестве Ригони Стерна новой по сравнению с «Сержантом» тенденции: писатель обобщает, раздумывает, сопоставляет, стремится найти точки соприкосновения прошлого с настоящим, проследить в частном жизненном опыте проявления судеб исторических, судеб народных.
Эта тенденция сказалась в многозначности мотива «возвращения», который композиционно организует новые повествовательные циклы, превращая разные по времени и месту действия рассказы в единое целое. В одних рассказах это «возвращение» в австрийский лагерь, где он крепко сдружился с русскими военнопленными. В других писатель «возвращается» памятью к военному прошлому своих родных мест и рассказывает о том, как отозвалась война в судьбах его земляков — жителей горного Венето и каким трудным стало возвращение бывших солдат к мирной жизни. В рассказе «Возвращение на Дон», давшем название сборнику, вновь возникает образ «сержанта в снегах», но здесь речь идет о недавнем возвращении Ригони Стерна в донские степи, когда он в качестве туриста вновь посетил в 60‑х годах места давних боев, чтобы отыскать в залечившей свои раны Задонщине врезавшиеся ему в память картины прошлого и еще раз пережить те давние тяжелые дни.