Войначиха и ее сестры обычно ходили мимо нашего дома нижней дорогой, по проселку, тянувшемуся вдоль прибрежных ветел. Теперь, когда проселок был залит поднявшейся рекой, они шли нашим садом — и шли прямо в средоточие нашего праздника. Черноглазый, смуглый, усатый солдат Хёшу, игравший на гармонии, «как сам дьявол», то наяривал плясовую, то заводил протяжную мелодию, что заметно сбивало женщин с шага: они то пускались мелко семенить, то останавливались с поднятой ногой, точно куры. Поравнявшись с дедом, Хёшу, не останавливаясь, прошел дальше — он побаивался старика, — а женщины задержались.
— Ну, Андрейц, — захохотала Войначиха, — слыхом не слыхала и видом не видала, чтобы в реке хлеб ловили.
— В нынешнее время и не то бывает! — не сразу, многозначительно ответил дед, не поворачивая головы.
Войначиха переварила ответ, а затем высокомерно сказала:
— Что ж, для поросенка сойдет, если вы его кормите.
Эти слова нас ошеломили. Мы замерли с кусками хлеба в руках, вопросительно глядя на деда и дрожа, — мы знали, сейчас его прорвет. Но случилось нечто небывалое — дед сдержался. Он подобрал с простыни пригоршню мокрых крошек, поднес ее Войначихе и едко предложил:
— Погляди-ка на них хорошенько, может, и самой придется когда покормиться!
Голова Войначихи дернулась, как от пощечины.
Дед поцеловал крошки и осторожно, с благоговением высыпал их в корзину. Потом выпрямился, пожевал губами и твердо сказал:
— Ты тут поросенка помянула. У меня тоже похожее словечко вертится на языке, только я его проглочу — из-за ребят. Одно лишь тебе скажу: на четырех ногах ты еще не ходишь, а в хлеву уже живешь!
— Андрейц! — вскипела Войначиха.
Дед не дал ей говорить. Он величественно откинулся назад и поднял руку.
— Apage!..[22] — гневно проскрежетал он. Его костлявый подбородок долго дрожал.
Это страшное слово я много раз встречал в Священном писании, но никогда не слышал из уст живого человека. Я знал, что оно означает «Убирайся!», однако слово это казалось мне таким таинственным и полным какой-то неведомой силы, что никто не мог, по моим понятиям, ослушаться его. И в самом деле: я нисколько не удивился, что все три женщины понурили головы, словно их хлестнули бичом, и, не говоря ни слова, быстро пошли прочь. Когда снова подала голос гармоника Хёшу, дед обтер вспотевший лоб цвета слоновой кости и торжественно произнес:
— Дети, помолимся!..
И мы молились, пока убирали мокрый хлеб. Вечером мы досыта наелись крошек с черным ячменным кофе, легли и заснули счастливые. Дед и мама всю ночь и потом еще два дня топили печь, сушили хлеб, перебирали его и складывали в пустовавшие закрома в амбаре.
На четвертый день к нам пришел кадет. Оказалось, что он живет в одном из тех бараков, которые построили на нашем поле, — красивом двухэтажном доме с украшенным резьбой крыльцом и верандой. Барак стоял позади конюшен, на уступе холма.
— Pëkný dúm[23],— сказал кадет. И так как мы, дети, дружно уставились ему в рот, он начал подыскивать словенское слово и как бы ловил его рукой в воздухе. Потом он взглянул на деда, усмехнулся и сказал — Pëkný — schön[24].
— Ясно, ясно! Шеен, шеен — красивый барак, красивый, — закивал дед.
— A-а, красивый? — тотчас подхватил кадет. — Красивый! Красивый! — еще два раза повторил он и тряхнул головой, словно для того, чтобы слово улеглось в ней понадежней.
Мы, ребята, тем временем весело повторяли: «Пекни дом, пекни дом!» — и с того дня только так и называли барак, в котором квартировали офицеры.
Кадет зашел и на следующий день. Был он красивый, юный и такой славный, что моя трехлетняя сестренка немедленно вскарабкалась к нему на колени и стала теребить золотую цепочку у него на шее. Кадет вытащил из-под рубашки висевший на цепочке медальон и показал его нам. В медальоне были две маленькие овальные фотографии — пожилой женщины, его матери, и молодой девушки с венком на голове, его невесты. Медальон посмотрела наша мама, и даже дед нацепил очки и одобрительно прогудел что-то себе под нос. Прощаясь, кадет дал нам плитку шоколада и обещал заглянуть еще. И в самом деле, он начал заходить регулярно. С дедом он по-настоящему подружился. Они часами беседовали, помогая себе жестами, а потом дед пересказывал нам содержание разговора.
— Умный парень… и из благородной семьи. Чуть ли не граф, — сказал он, держа трубку во рту и многозначительно задрав подбородок.
— Значит, у него есть замок? — спросили мы со старшей сестрой.
— Насчет этого я еще не пытал, — раздумчиво сказал дед. — Но если и вправду граф, то замок должен быть… Во всяком случае, большое поместье и дом. Большой, с два Модрияновых, а может, и с три…