Все засмеялись.
— Ну, такое харакири мы тоже раз делали, — заметил Баковецкий. — Было нас четверо: Антонов Федя, я, Седых-младший и еще один чуваш, Андрейкой звали. Мы в отряде Сметанина с орудийной бочкой ездили.
— Бочкой?
— Да. Федя патент взял. В каждом днище по дыре. В одну из карабина холостым бьешь, в другую — газы выходят, а звук… ей-богу, как гаубица! Наша бочка у Семенова в сводках за батарею ходила… Однажды насаживали в Черниговке новые обручи, вдруг — га-га-га! Белые вдоль села из четырех «люисов». Мы в огороды — та же история. Вернулись в избу — стали отстреливаться, а уговор был старый: все патроны — семеновцам, себе — по одному. Все равно кишки на телефонную катушку намотают… Вскоре отстрелялись, стали прощаться… Да… Вдруг наш чуваш побледнел. «Братушки, как же, патрон-то я вытряхнул!» А в дверь уже ломятся. Спасибо, Федя сообразил. «Что ж, говорит, сядем к столу, будем полдничать». Вынул гранату, снял кольцо и положил между нами. Вот так, как глечик стоит.
Рассказчик полез в печку за угольком. Все ждали конца истории. Но Баковецкий раскурил трубку и замолчал.
— А що? Граната испортилась?
— Ну, как сказать, — ответил рассказчик медленно. — Про то из всех четверых у одного меня можно спросить.
— Ни, це не то… Нехай товарищ начальник разъяснит харакери.
— Хорошо, — согласился Дубах, И вдруг, обернувшись к Гарбузу, быстро спросил: — Что легче свалить — столб или дерево?
— Столб, — сказали кущевцы.
— Вот именно… Столб не имеет корней. Так вот, японский патриотизм особого качества. Он не выращен, а вкопан в землю насильно, как столб. Не знаю, как объясняет наука, а нам кажется — в основе харакири лежит страх: перед отцом, перед школьным учителем, перед богом, перед последним ефрейтором. Для японцев, по сути говоря, родина — мачеха…
Баковецкому передали записку. Он быстро прочел ее и вышел на улицу.
— Смешно подумать, — сказал Дубах, поднимаясь из-за стола, — чтобы кто-либо из нас, попав в беду, вскрыл себе пузо. Это ли геройство?
— Та ни боже ж мий! — воскликнул Гарбуз. — Нет у меня самурайского воспитания!
— А ну их в болото! — сказал из дверей Баковецкий и, отведя Дубаха в сторону, что-то шепнул.
— Где?
— В бане у Игната Закорко.
Они вышли во двор и огородами прошли к темной хате, стоявшей на самом краю села.
Хозяин ждал их возле калитки.
— Здесь, — сказал он и распахнул дверь маленькой баньки.
На скамье, свесив голову, сидел человек в солдатской рубахе. Увидев начальника, он вскочил и вытянул руки по швам.
— Заарестуйте его, — сказал поспешно хозяин. — То мой брат.
Начальник не удивился. В приграничных колхозах такие случаи были в порядке вещей.
— Закордонник?
— Ей-богу, я тут ни при чем. Скажи, Степан, я тебя звал?
— Нет, — сказал Степан, — не звал.
— Вот видите!.. Чего ж ты стоишь, чертов блазень! Кажись…
Степан вздохнул и, повернувшись к начальнику спиной, поднял рубаху. Вся спина перебежчика была в струпьях и узких багровых рубцах.
— Понимаю, — сказал начальник. — Японцы?
— Да.
— За что?
— За ничто… За свой огород. Бильше не можно терпеть. Я ж русский человек, гражданин комиссар… Заарестуйте меня.
— Сучий ты сын, — с сердцем сказал Баковецкий. — Видно, без японского шомпола и совесть не чешется!
Глава десятая
…Знакомая каменистая тропинка бежала вдоль берега моря. Она прыгала с камня на камень, кралась по краю обрыва, исчезала в кустарнике и вдруг появлялась снова, лукавая, вызолоченная хвоей и солнцем.
Глядя на нее, Сато подумал, что пора бы теперь расстаться с ботинками. Еще в порту он купил пару отличных гэта с подкладкой из плетеной соломы. С каким наслаждением он сбросил бы сейчас тупорылые ботинки и вонючие носки! Сато даже присел было на камень и взялся за обмотки, но вовремя спохватился. Нет, он явится домой в полной солдатской форме — в кителе, застегнутом на все пять пуговиц, в шароварах, обмотках и стоптанных ботинках (фельдфебель оказался изрядным скрягой и отобрал новые). Вопреки приказу начальства, он даже не спорол с погон три звездочки, на которые имеет право только ефрейтор.
Сато с облегчением подумал, что никогда уже не увидит материка с его унылыми холмами, глиняными крепостями и рыжей травой. Он даже обернулся, точно желая в последний раз взглянуть на обрывистый берег Кореи, но море было бескрайно, как радость, переполнявшая отпускника.