Бросив беспокойный взгляд на горевшие в углах зала бра, на трехламповый торшер, на статуэтки, расставленные на пианино, профессор добавил:
— Когда я или вы, уважаемая Бронислава Сауловна, тратим деньги на предметы подчас лишние или не очень нужные, тратимся только из желания угнаться за модой, страдают от этого только наши семьи, от того же, что иные из нас взяли за моду посылать своих детей в институты, когда те еще даже не уяснили себе, к чему у них сердце лежит, — страдает вся страна. Вы представляете, во сколько это обходится государству?
— Это уже, видите ли, нечто совсем другое, — вмешалась дочь Веньямина Захарьевича, Маргарита, — здесь есть выход.
— Любопытно?
— Родители, желающие, чтобы их дети сразу же после школы шли в институт, должны все расходы взять на себя. Существуют же у нас платные поликлиники, платные курсы, почему же не существовать и платным вузам?
— Ну, а те, кто не в состоянии платить?
Маргарита не заметила скрытой улыбки, с которой один из гостей перебил ее.
— Они окончат институт двумя-тремя годами позже.
Из того, как Веньямин Захарьевич переглянулся с Брониславой Сауловной и беспокойно забарабанил пальцами по столу, Борис заключил, что в доме Сиверов уже не однажды шли обо всем этом разговоры. Не у него одного, по-видимому, явилась такая догадка, и поэтому, возможно, за столом вдруг воцарилась тягостная тишина.
— Какое же вы пьете, белое или красное? — раздался в тишине густой голос Веньямина Захарьевича.
— Ни белого, ни красного. — Борис поднялся и, бросив искоса взгляд на Алика, подчеркнуто громко спросил: — Проводишь меня?
Вопрос прозвучал как приказ.
Только теперь Веньямин Захарьевич заметил растерянный вид Алика и понял, что между ним и Борисом что-то произошло.
— Что же, идешь? — с не допускающей возражений строгостью повторил Борис.
— Куда? — отозвался вместо Алика Веньямин Захарьевич и тоже поднялся со стула.
— Что здесь, собственно, происходит? — Испуганная Бронислава Сауловна встала между Борисом и сыном: — Никуда Алик не пойдет! Я вообще не понимаю… Вы, кажется, пришли к нашему Алику на день рождения, что же это за выходки — заводите на три часа разговоры, а теперь убегаете… Садитесь лучше к столу.
— Мне завтра рано на работу.
— Завтра же воскресенье.
— Наш литейный цех работает и в воскресенье.
— В ваши годы, — сказал майор и на миг замолчал, словно хотел за короткое мгновенье постигнуть, что могло произойти между этими двумя юношами, — я в ваши годы частенько гулял до рассвета, но не было случая, чтобы когда-нибудь опоздал на работу. Садитесь к столу и бросьте думать об электричке. Обещаю подбросить вас на моем «Москвиче» к самым воротам вашего завода.
— Спасибо, товарищ майор, но я больше не могу здесь задерживаться. Меня ждут дома… Спокойной ночи!
— Алик, ты никуда не пойдешь.
— Я сразу же вернусь, мама, только провожу Бориса до леска, — растерянно произнес Алик и тихо закрыл за собой дверь ярко освещенной стеклянной террасы.
IV
Перед тем как войти в лесок, который, точно осевший дым пронесшегося поезда, темнел напротив дачи, Алик преградил Борису дорогу.
— Ты мне в конце концов скажешь, что произошло? Почему…
— Убери руки! Слышишь? — И тем же размеренным шагом, каким он покинул террасу, Борис вошел в лесок, тянувшийся по склону холма, за которым в отдалении, на той стороне реки, виделась станция.
— Ах, так! Не хочешь, значит… Ну, хорошо! — И Алик резко, по-военному, повернулся к светящимся окнам разбросанного дачного поселка. — Да ты, видно, в самом деле думаешь, что…
— Трус!
В первое мгновенье Алику показалось, что это ветер прошелестел листвой деревьев. В тихом шуме осеннего леска действительно было нечто схожее с тем, что он услышал позади себя, и все же остановился, испуганно оглянулся и гораздо тише, чем ему хотелось, выдохнул:
— А?
— Трус! — снова донесся из-за деревьев голос Бориса.
По шороху опавших листьев на тропе Борис уловил, что Алик не собирается его догнать. Просто идет следом, чтобы не получилось, будто испугался и сбежал. Алик тотчас же повернет назад, едва только убедится, что до Бориса донесся звук его шагов, и еще, вероятно, будет при этом думать: уже одним тем, что так долго шел по густому ночному лесу, доказал, что он не трус. Борису чудится — даже опавшие листья под шаркающими ногами Алика не переставая шепчут, только об одном и спрашивают: «Ну, что, я трус? Ну, что, я трус?» И Борису захотелось крикнуть на весь лес: «Да, ты трус! Да, ты трус!»