— Где же это Веньямин Захарьевич? Уже уехал? Опять, вероятно, на заседание или на прием!
И вот тот, кого родная дочь в присутствии посторонних называла только по имени-отчеству, теперь сидит возле нее. Пришел к ней, как она догадывается, просить никому не рассказывать о том, что произошло между нею и Аликом. Но он зря беспокоится — в газете, где происшествие описано, Алик ведь не упомянут ни единым словом. Чего же ему еще от нее нужно?
Чем дольше полковник молчал, тем больше казалось ей, что он ждет кого-то, что каждую минуту может открыться дверь и войдет Алик. Ее взгляд невольно задерживался на халате, соскользнувшем с его плеч, — нет ли у него там под халатом перевязанной шелковой ленточкой коробки конфет?..
Шева еще выше натянула на себя одеяло, спрятала руки, чтобы он не видел, как они дрожат. Подушка словно раскалилась от ее пылающего лица, от вспыхнувших огнем ушей.
Ее глаза теперь напоминают Сиверу, что перед тем, как покинуть школьный вечер, он собирался спросить у Мары — кто та девушка, с которой танцует Алик, но тогда она ему казалась совсем ребенком.
— Не так ли? — И тут же спохватился: — Как вы себя чувствуете?
— Спасибо.
Прошло еще несколько минут прежде, чем он наконец заставил себя произнести:
— Вы могли бы его простить?
Вопрос не был для нее неожиданным, и все же Шева настолько растерялась, что чуть не показала ему на письма, где задан этот же вопрос, письма, полученные от Алика и на которые еще по сей день не ответила. Значит, Алик решил подослать к ней своего отца. И в эту минуту Веньямин Захарьевич уже не казался ей таким высоким, таким широкоплечим. Шева перестала присматриваться к его длинным пальцам с аккуратно, как у Алика, подпиленными ногтями. Эти пальцы не знают покоя, выдают, что у него еще много вопросов к ней. Но почему, хочет Шева знать, его так трогает — простит она Алика, не простит ли… А вдруг с Аликом что-то стряслось и она — единственная, кто может спасти его?
Она на миг закрыла глаза и тотчас приоткрыла их ровно настолько, чтобы снова ухватиться за спицы, спирали и ленты, тянувшиеся к ней от плафона.
Полковник следил за малейшим движением на ее нежном, осунувшемся лице и ждал — что же девушка ответит. Неужели она скажет: «Да, я могу его простить»? И точно желая подсказать, что ему хочется услышать от нее, стал шептать про себя: «Нельзя простить! Такое нельзя простить!»
Шева молчала.
— Я вас не тороплю, я могу подождать. Об одном прошу — хорошенько продумайте ответ, хорошенько продумайте. От вашего ответа, знайте, зависит очень многое…
— Для кого? Для меня?
— Для вас, для него, для меня. Да, да, и для меня. Даже, может быть, главным образом для меня! Но я не тороплю вас, я могу подождать.
— Не знаю, что вам ответить.
Прошло несколько тяжелых минут, и Шева снова повторила:
— Не знаю… Не знаю…
— А я все время боялся, что вы ответите: «Да, я могу его простить».
— Что?
— Да, я этого очень, очень боялся.
Веньямин Захарьевич поднялся, легко пожал ее бессильно свисавшую руку и тихими шагами покинул палату.
Когда он вернулся в тусклую приемную, Борис Логунов встал, бросив быстрый взгляд на электрические стенные часы, точно желая спросить: «Что вы там так долго задержались?» Взгляд его мог вместе с тем означать: «Полагаю, вы уже все знаете, и я могу уйти, потому что больше, чем она вам сообщила, мне рассказывать нечего».
За две-три минуты, которые Веньямин Захарьевич задержался в гардеробе, Борис несколько раз, сам того не замечая, приоткрывал и закрывал наружную дверь, как ребенок, который то и дело пугает, что вот-вот уйдет.
Полковник не обратил на это особого внимания, но когда они уже были во дворе, он, как бы невзначай, спросил:
— Вы куда-нибудь спешите?
— Нет, — ответил Борис, стараясь шагать с ним в ногу, — эту неделю я работаю в первой смене.
— Если так, может, завернем ко мне?
— Это невозможно, товарищ полковник.
— Невозможно?
— Да, товарищ полковник.
Борису несколько раз пришлось менять ногу, но ни разу по своей вине — Сивер то шагал широко, то мелко семенил, то быстро, то медленно, точно так, как солдаты идут через мост.