Едва Уриэль вышел из дому, как ветер набросился на него, вырывая из рук портфель, делая его невероятно тяжелым, точно не письма положил туда Уриэль, а камни.
И снова им овладело прежнее чувство. Но теперь Уриэль конвоировал себя, уже осужденного, не на суд, а с суда…
Оттого что он изорвет письма, а ветер унесет клочки в заснеженную, завьюженную тундру, все равно уже ничто не изменится. Сделав так, он не утаит от себя приговора, вынесенного минуту назад себе самому, когда он, уходя, сказал женщине в платке, вернувшей ему все его письма: «В смерти каждого человека, уходящего раньше времени, всегда виноват кто-то, и, вместо того чтобы спрашивать, отчего он умер, следовало бы зачастую спрашивать, отчего он погиб».
Как же он, Уриэль, уже вынеся себе приговор, мог спросить у той женщины, кому отдать свой взнос на памятник, который рабочие собираются на свой счет поставить Илье Савельевичу? Как он сразу не понял, что, отдав деньги на памятник, он, собственно, ничем уже не будет отличаться от тех, кто думает, что, опустив монетку в поминальную кружку, они обеспечивают себе прощение всех грехов?
Ветер, несший с собой запах терриконов, чем-то напоминавший аромат ржаного хлеба, вырвался из переулка вперед, словно указывая Уриэлю путь к шахте, куда его несколько лет назад привел Илья Савельевич. Но зачем он, Уриэль, идет туда сейчас?
Увидев стоящий под бункерами еще не загруженный состав, Урий Гаврилович Аншин подумал про себя, не лучше ли ему добраться с этим составом до станции и с ночным поездом вернуться домой? Что ему, собственно, делать в городке? Сходить на кладбище? Но если Илья Савельевич не простил его при жизни, то какой смысл Уриэлю просить у него прощения теперь?
Уриэлю жаль только, что он не сможет написать новым хозяевам лесовского домика — они наверняка будут ждать его завтра — и извиниться, что не простился с ними. Он ведь не знает, как их зовут. Если бы знал, то, конечно, написал бы им. И тогда, окажись он когда-либо здесь, ему уже не пришлось бы признаваться им, что возвращенные ему письма писал Лесову не какой-то его, Уриэля, долголетний знакомый, а сам он, Уриэль. По почерку догадались бы.
Нет, в самом деле, что ему теперь делать здесь, на шахте и в городке? И Уриэль направился вдоль длинного состава договариваться с машинистом.
Над вертикальным шахтным стволом светилась большая пятиконечная звезда. Своим ярко-алым пламенем она еще издалека возвещала, что шахта, где работал Илья Савельевич Лесов и с которой Аншин несколько лет назад тоже был связан, одна из тех, что служат для остальных примером в работе. Теперь, когда Уриэль увидел эту пламенную звезду вблизи, ему вдруг пришло в голову, что следовало бы везде на той же высоте вывесить еще по такой звезде, но зажигать их только тогда, когда там, где они должны светиться, не будет ни одного человека, кто виноват перед кем-то и должен просить прощения.
Эта мысль с каждой секундой все росла и привела его к тому, что он, кажется, начал верить, будто среди звезд, свет которых еще не дошел сюда, находится и та далекая звезда, о которой он читал или слышал когда-то в детстве, и что ее ясное сияние, светлее, чем у солнца, дойдет до людей лишь тогда, когда они больше не будут умирать раньше времени и живым не за что будет просить у них прощения. В том, что свет этой солнечной звезды задерживается в пути, есть и его, Уриэля, вина…
В оглушительный шум каменного угля, посыпавшегося из открывшихся бункеров в вагоны, ворвался звонкий рассерженный голос. Огромный сугроб напротив, у скипа, закрывал от Уриэля и того, кто кричал, и того, на кого кричали.
Уже по первым словам, долетевшим до Уриэля, он понял, что там идет ссора из-за этой алой звезды, висящей над вертикальным стволом, что тот, кто так громко и сердито раскричался, обвиняет другого: мол, из-за таких вот, как он, не всегда светится висящая здесь звезда.
У того, кто оправдывался, голос был какой-то надломленный: видимо, он уже немолодой человек, может быть, даже старше кричащего на него. Наверно, он в чем-то виноват, что-то недосмотрел, чем и вызвал такой гнев. Но ведь, заботясь о звезде над стволом, можно высказать то же самое иначе, без оскорблений и унижений.