Медленно, словно пробуя под собой рельсы, паровоз вывел из-под бункеров последний загруженный углем вагон и, окутавшись синеватыми клубами пара, остановился у закрытого семафора. Даже и после того, как локомотив настойчивым гудком освободил себе путь на станцию, Уриэль еще успел бы взобраться на него. Но крик, донесшийся из-за нанесенной ветром снежной горы, у скипа, не дал Уриэлю двинуться с места.
Урий Гаврилович Аншин не был уверен, что все происшедшее с ним сегодня в точности перескажет тому, кто так заботится о звезде, пылающей алым пламенем, чтобы все издалека видели, что шахта, где тот работает, ни у кого не в долгу. Но что в разговоре, который он сейчас поведет с тем человеком и, возможно, дойдет до ссоры, он не забудет рассказать ему и о той звезде, чей свет все еще задерживается в пути, — это Урий Гаврилович уже наверняка знал, пускаясь вдогонку за тенью, ускользавшей от него по светлому снегу.
Перевод А. Белоусова.
НОВЕЛЛЫ
БРАТЬЯ
Зимой у Мейлаха Рубинчика пустовали две комнаты. Он с удовольствием сдал бы их кому-нибудь, но нет в деревне охотников комнаты снимать — у всех свои дома. Приходилось на зиму закрывать обе комнаты. Зачем отапливать такие хоромы? Для них с Зелдой более чем достаточно одной комнаты с кухней. Зато когда наступало лето и к нему приезжали в гости дети со своими семьями, Мейлах не знал, куда деваться от тесноты, — хоть снимай на стороне две-три комнаты. Выручал фруктовый садишко при доме; гости спали под зелеными ветвями молодых вишен — их посадил Мейлах еще в первый год своего переселения. По вечерам у него в доме бывало шумно, весело — как на свадьбе. А он сам, столяр Мейлах Рубинчик, выглядел самым почетным сватом.
…А теперь вот уже третий месяц, как в его доме поселили все оставшиеся еврейские семьи. И никто не жалуется на тесноту. О том, чтобы убрать мебель, Мейлаху уже не приходится думать: немцы давно вывезли из дома все, что было. Когда наступала ночь, детей укладывали на голом полу, а взрослые забирались в пустой сарай и там коротали ночи. Люди стояли безмолвно, прислонившись к стенам. Стояли с закрытыми глазами. Малейший шорох за дверьми — и все вздрагивали, будто чувствуя у горла холод отточенного ножа. Ночи пока что проходили спокойно. Каждый сознавал, что исключением они не будут, что их ждет та же участь, что и всех, и все же не теряли надежды. Хотелось верить, что тем все и кончится. Мало ли горя пришлось пережить за эти несколько месяцев? Если бы не эта надежда, можно бы с ума сойти.
Осенью, когда пришли немцы, и зимой все жили в своих домах. А нынешним летом всех заперли в доме Мейлаха Рубинчика и никого из русских соседей к этому дому близко не подпускали. Корки хлеба больным и обессиленным людям нельзя было передать. И если бы не Василий, пленники давно бы умерли с голоду.
Среди ночи Василий Терентьев пробирался сюда. Он приносил несколько караваев хлеба, молока для отощавших ребятишек, иной раз горшок сваренных початков кукурузы. И не уходил, пока люди не поедят.
— Думаете, нам кусок в горло лезет, — говорил Василий Терентьев, щуря покрасневшие глаза. — Ведь не люди — тени ходят… Да что поделаешь? Крепиться надо! Даст бог, наши вернутся, и снова будем жить вместе, как жили. Каждый в своем доме…
— Кто теперь о домах думает… Эх, Василий, Василий, посмотрел бы ты на детишек… Жизнь немила становится, как поглядишь на них…
В углу послышался сдавленный плач мужчины.
— Детей разбудите! — рассердился Мейлах. — Хотите, чтобы фашисты услыхали наш плач?
Мытарства и страдания не сломили бодрости Мейлаха Рубинчика. Бодрость была теперь величайшим его достоянием. Она нужна была не только ему самому, но и дочерям его и невесткам, которые прошлым летом приехали сюда в гости и застряли вместе с детьми. За эту бодрость все были ему благодарны. И, словно сговорившись, все, даже его полуослепшая Зелда, не говорили ему о том, что он, Мейлах, за последнее время стариком стал. Исчезла живость глаз, борода стала белой, и ходить он начал как-то странно, словно под ногами у него была не земля, а вода, покрытая тонким льдом.
Когда все жаловались, Мейлах Рубинчик молчал. Кому, собственно, мог он предъявить претензии? Фашистам?
— Почему нас не мобилизовали? Всех, до единого!
— Кого? — отвечали ему старики. — Женщин и детишек?