К этому прибавилось нечто совершенно новое, о чем Стаханов в прежние времена не стал бы ни минуты думать, В его голове раньше просто не было места для таких мыслей. Теперь же он слышал от товарищей озабоченные разговоры, что добыча в шахте качается вверх-вниз, что план под угрозой, что это плохо. Мысли эти проникли в него вместе с лаской и ободрением окружающих, вместе с повышением заработка, вместе с первыми прочитанными газетами. План шахты, вместившись в стахановскую голову, отодвинул старые заботы и даже обесцветил красивую масть будущего серого в яблоках коня.
Дюканов, Петров и еще другие большевики — чудесные организаторы, неисчерпаемые зачинщики всего нового и смелого, большевики, организующие один забой и всю советскую промышленность, одного Стаханова и весь пролетариат во всем мире, — они вдохнули в молодого шахтера искру энтузиазма, инициативы. И искра вдруг засветилась огромной инициативой исторического значения, высокой ракетой, ярчайшим сигналом к новому наступлению советской техники.
Именно это, а не пустяковые рекламные мелочи важны в облике Алексея Стаханова. Его путь, его превращение из отсталого крестьянина с убогой мечтой о серой лошади в смелого, победоносного реформатора производственных методов, в громкого разоблачителя научно-патентованных технических норм.
— Невозможники, — с усмешкой говорит он об инженерах, присягавших невозможности повысить существующие пределы добычи. Словечко звучит почти как «нужники», обидно и пренебрежительно.
Именно это подметили, как самое важное, строгие наблюдатели нашей действительности. И газета «Тан», один из самых авторитетных в мире органов буржуазии, предупреждает в статье Пьера Берлан:
«Это движение тем более убедительно, поскольку оно имеет своим источником личную инициативу советских рабочих, а не те или иные административные меры. Оно показывает, что советские рабочие способны или будут вскоре способны соревноваться со своими иностранными товарищами. Нужно отдать себе отчет в быстроте развертывания советской промышленности, могущей отныне производить, например, высококачественную сталь для сложнейших механизмов, которые она освоила. Если в ближайшие годы советская индустрия будет расти так же и теми же темпами повышать качество своей продукции — она станет вскоре серьезным конкурентом для западных стран».
Я перевожу Стаханову, и его занимают слова в середине цитаты.
— Соревноваться с западными? Мы с ними, конечно, можем, а они с нами — нет. Потому что, если там один три нормы сработает, так сейчас же двоих рядом уволят с работы, чтобы экономию получить. А у нас работы на всех хватит — только круши, только давай уголек!
Вчера крестьянин, угрюмый бедняк, сегодня выплавленный в большевистском горне передовой рабочий, гордость своего класса и страны — он на глазах становится человеком завтрашнего дня, крепким, надежным другом своих, еще скованных за рубежом братьев, чья производственная сила и воля парализованы бессмыслицей капиталистического строя, простым животным страхом лишить самих себя работы, умереть с голоду от своего же усердия в труде.
— А как же с конем, Алексей Григорьевич? Звонко смеется.
— Дали! И какого, серого, в яблоках, выездного жеребца! Так понимаете — некогда выехать! Прямо некогда к нему подойти.
1935
Мастер культуры
Семьдесят лет назад в маленьком французском городе родился человек, чей путь был другим крупнейшим писателем, Стефаном Цвейгом, назван «чудом чистой жизни». Эта поистине чудесная сверкающая жизнь, озаренная блеском творчества,
пронизанная страданиями и борьбой, проникнутая от начала до конца бескорыстным стремлением к счастью человечества, стала предметом восхищения и восторга, превратилась в знамя, за которым идут, под которым борются.
Ромен Роллан пришел в жизнь вначале не как обличитель и воин, не для споров и сражений. Его влекли к себе лучшие и приятнейшие стороны человеческого духа, сокровища искусства, высокие наслаждения поэзии и музыки. Зачарованный, тихо бродил он в волшебном саду, вдыхал аромат старинной многовековой европейской культуры, замыкался в кругу ее завершенных достижений. Для него, тогда преподавателя истории искусств в Сорбонне, социальные и политические вопросы были чуждым и неприятным барабанным боем, который врывался в мирную художественную атмосферу. Бетховен и Гёте были для него Германией, Англия вся вмещалась в Шекспире, Лев Толстой воплощал Россию, а все вместе гении и мастера искусства составляли единую и дружную семью наций, священную родину — Европу.
Дело Дрейфуса, эта громадная политическая схватка французской реакции с более передовыми и отчасти революционными слоями страны, было первым, что ворвалось в спокойный внутренний мир Роллана и потрясло его. Он пишет целое произведение — пьесу на тему о социальной несправедливости. Но его пьеса отвлеченна, она подымает проблему почти до степени абстрактности. Ромен Роллан как автор этой пьесы и как человек стоит далеко от повседневной жизни, от подлинной политической и классовой борьбы.
Но грохот и шум капиталистического общества уже смутили покой Ромен Роллана. Эта чистая и честная душа входит в мир чудовищных противоречий— классовых, национальных, политических. Они звенят в ушах музыканта и поэта Ромен Роллана, они по-новому окрашивают и бетховенскую музыку, и драгоценную итальянскую живопись, и строчки сонетов. Нравственное несовершенство мира, — а именно так воспринял Роллан противоречия капиталистического общества, бросает тень на весь волшебный сад буржуазной культуры, на прекрасные цветы искусства. Роллан не может отвернуться от страшного зрелища, которое вдруг открылось его глазам. Он не может ни забыть его, ни спрятаться от него. Эта натура не знает компромиссов и сделок со своей совестью. Осознать зло для таких людей означает немедленно начать бороться с ним. Это сделал Ромен Роллан со всей своей страстью и стойкостью. Он вступил в борьбу со злом, таким, как оно ему казалось, и теми способами, тем оружием, какое представлялось ему верным и побеждающим.
Много лет тратит Ромен Роллан на создание своего «Жана Кристофа» — громадной эпопеи о жизни и страданиях европейского интеллигента. Написать эту книгу, вернее десять книг, было не только подвигом его великого таланта и ума, но подвигом его личной жизни, величайшим подвигом самопожертвования. За свой многолетний труд до самого его окончания Ромен Роллан не получал никакого гонорара, он печатал его отдельными главами, в крохотном нищем журнальчике, тиражом в несколько сот экземпляров. Кому придет в голову платить этому никому не известному автору за его странный роман, французский роман, где главным героем выведен немец, провинциальный немедкий музыкант Иоганн Кристоф! Но француз Ромен Роллан верен своему скромному, молчаливому, задумчивому немецкому герою. Верен ему, как отец, как брат. Шаг за шагом, на каждой странице воспитывает и растит он его, заботливо, но твердо проводит через нравственные испытания. И когда Иоганн Кристоф созрел, он приводит его к себе, во Францию, чтобы столкнуть и сблизить с французским народом.
Перо Ромен Роллана приобретает гневную обличительную силу. Он показывает отвратительный базар буржуазного общества, продажность, лживость, убожество, разврат, эгоизм. Но в этом же буржуазном обществе он пробует найти передовых, нравственно чистых людей, таких, которые искренне стремятся к улучшению и упорядочению социальной жизни. Ромен Роллан дает Жану Кристофу французского друга, поэта Оливье. Оба они, как воплощение всего лучшего, что есть во французской и германской нациях, соединяются в трогательной сентиментальной дружбе, вместе мечтают о братстве народов и пробуют найти для него какие-то основы, хотя эти основы весьма туманны и довольно шатки. Они пробуют даже сблизиться для этого с рабочим классом. Но с рабочими держатся как-то сострадальчески и свысока, а сами рабочие, выведенные в «Жане Кристофе», — замученные, беспомощные, слабые. Жан Кристоф жалеет их, но откровенно говорит: «Духовная знать напрасно ищет слияния с массой. Она всегда будет тянуться к знати, к лучшим представителям всех классов, всех партий».