Идем мы крепко, уверенно. Не сбились, знаем верную дорогу и не устали шагать. Что же с того, если грязь, щебень, всяческое насекомое набилось в обувь? Ведь можно почаще переобуваться!
1926–1927
Январские дни
Двадцатые числа января, морозные, снежные дни — от них свежим сквозняком прохватывает весь мир. От бодрящего «русского», ленинского ветра подтягиваются, протирают глаза все усталые, поникшие, задремавшие, отчаявшиеся. Но зябко приподнимают воротники все враги. Они боятся простудиться, их треплет в двадцатых числах лихорадка.
Ленин — это имя насыщает электричеством атмосферу мира. В январские дни мы дышим Лениным, озоном для пролетариата в его тяжкой и долгой борьбе.
— Ленин, — разносят могучие глотки ораторов от Нью-Йорка до Казани, от Новой Земли до Мыса Доброй Надежды.
— Ленин… — шепчут с горечью, болью, упованием, злорадством сотни миллионов уст во дворцах и лачугах, погонщик караванов в пустыне и пассажиры роскошных трансатлантических пароходов.
«Ленин», — набирают, скрежеща, наборные машины простое, двусложное, на всех языках звучное слово, сопровождая его эпитетами невыразимой нежности, преклонения, тоски об утрате, сурового ободрения или ненависти, клеветы, мстительной ярости.
Прочтите, с каким переливающимся через край слов волнением пишут о нем соратники, друзья, единомышленники. Это волнение щиплет, будоражит самое затвердевшее равнодушие.
Прислушайтесь вокруг себя, особенно, если вы окружены пестрым кругом людей, — и вы заметите удивительную вещь.
Никто, никто — друг, или враг, или полудруг, или полувраг, — никто не может говорить о Ленине равнодушно. Равнодушие и мысль о Ленине — несовместимые вещи.
Можно сказать больше: если еще что-нибудь может волновать человека нашей эпохи, любого класса, положения, возраста и национальности, человека, пережившего войну, революцию, гражданскую войну, ставшего хладнокровно уравновешеннейшим во всей мировой истории типом, — это мысль о Ленине, это ассоциации, идущие от этого имени.
Почему же так?
На этот вопрос можно длинно, исчерпывающе и блестяще ответить историческим изложением и рядом теоретических рассуждений. Можно определить успехи пролетарской революции и международного рабочего движения в эпоху руководства Ленина и последствия этого руководства на многие годы. Определить разрушения и бреши, сделанные ленинской партией во всех областях господства буржуазии. И все же мы не доберемся до самых подводных глубин. До дна человеческого океана, куда добралось имя Ленина.
Почему?
А еще потому, что имя Ленина, его дело переросло и продолжает перерастать даже тот исполинский масштаб, в котором оно реально на практике действовало.
Это можно сравнить с детонацией при взрыве, когда горные породы обрушиваются и динамитные запасы взлетают на воздух без мины, за много верст от основного взрыва, одним сотрясением воздуха движимые…
Помимо своего конкретно-политического значения, имя Ленина приобрело еще один твердый, убедительный, действенный, хотя и почти отвлеченный смысл.
Ленин означает перемену в жизни. Мощный сдвиг в бытии. И так, абсолютно одинаково звеня, врывается оно в уши умирающего негра на каучуковых плантациях и директора богатой резиновой компании. Одному неся весть об избавлении, другому — о близком конце.
Ленин означает радостное и бурное пробуждение от тяжелого сна с кровавыми кошмарами для бодрой борьбы и работы — крах больных бредовых иллюзий, торжество побеждающей реальной жизни.
День смерти Ленина в календаре трудящихся навсегда отбросил тень на следующий залитый кровью день — расстрела русских рабочих 9 января. Всегда будут стоять рядом два горьких дня. Но в этом сочетании всегда будет сурово-бодрящий смысл.
Ленин, вождь трудящихся мира, пал великой их жертвой через девятнадцать лет после первых трупов на Дворцовой площади в Петербурге. Тогда под пулями царских казаков открыл глаза, стряхнул с себя сонный кошмар русский рабочий класс, и отсюда, сперва тихо, медленно, а потом стихийно развернулась небывалая в мире российская революция.
И число 21, с черной отметиной о смерти Ленина, говорит просто, твердо, каменно:
— Не бойтесь этого завтрашнего числа 22, кроваво-красного. В этот день в Петербурге в крови, на снегу было пробуждение. Оно настанет, пусть хотя бы в крови, во всем мире.
После двадцатых чисел января заносит к нам обратным, ответным ветром снежные лепестки, предвестники будущей западной метели — газеты ленинских дней. Они спутались на столе в один ворох — советские и иностранные коммунистические печатные листы. В маленьком бумажном коме, могущем в минуту сгореть от спички, несгораемая твердость одолевающего мир ленинского учения.
Как понять масштаб жизни и деятельности Ленина? Это никак не удается в полной мере. Новый год, новая пачка газет, — вновь раздвигаются масштабы, все шире, все дальше.
Вот гамбургская газета. Она принеслась из самого горнила классовой борьбы. Из рабочих кварталов второго в мире портового города.
В Гамбурге очередной конфликт матросов и портовых рабочих с пароходчиками. Гамбургские рабкоры пишут заметки под заглавием: «Мы уже забыли, что такое обед». Социал-демократы предлагают матросам принять условия союза предпринимателей «Ганза». Члены монархического союза грозят матросам расправиться с ними «в случае чего».
И тут же во весь газетный лист — портрет единственного человека, лицо которого может ободрить гамбургский пролетариат. И тут же снимки с его писем о революции 1905 года, написанных на немецком языке. Почерк Ленина, слова, по-немецки написанные его рукой, — вот настоящий подарок для рабочего Гамбурга. Рассказы из жизни Ленина о том, как он разговаривал с часовым, с крестьянином, как удил рыбу, как прятался в стоге сена, как держал себя после ранения, как приказал своим секретарям принимать рабочих представителей вне очереди, — вот то единственное, на чем отдыхают в Гамбурге изнемогающие глаза, потемневшие при чтении монархических угроз и хозяйских требований.
Вот парижская «Юманите». Насквозь, с первой до последней страницы, пронизана она шумом и грохотом древней, не стареющей «столицы мира».
«Митинг рабочих гостиничного дела».
«Три тысячи безработных официантов в Париже».
«Полиция насильно заставляет работать марсельских грузчиков».
«Забастовка на заводах Рено».
«Процесс провокатора Гарибальди».
«Автомобильный завод Донне рассчитывает 1 600 рабочих».
И тут же, на самом видном месте, крепко прижатая отчетами о шести конференциях безработных, светит из газетного столбца бодрая, несокрушимая, чуть насмешливая, чуть радостная, чуть лукавая улыбка Ильича. К ней кратчайшая подпись — насколько может быть одновременно краток и красив французский язык:
«ЛЕНИН — НАШ ПРОВОДНИК, НАШ ШЕФ»
Трудно без проводника идти по запутанным, тернистым, мучительным тропам в дремучем лесу капитализма простому рабочему Запада. Трудно верить в избавление и победу одинокому рабу капиталистической фабрики, не имея за собой могучего шефа. Ленинская улыбка напоминает о том и о другом. Есть фонарь для трудового пути в кромешной тьме, есть поддержка братьев по угнетению, объединенных в миллионные ряды ленинской волей, ленинскими партиями.
Вот туманные громады Лондона, английский рабочий класс, угрюмо примолкший после великой забастовки, великого предательства. В двадцатые дни января свежий сквозняк из Москвы, воспоминания о Ленине, только они заставляют поднять голову, прислушаться, оживиться.
Вильям Галахер с гордостью рассказывает о записочке, полученной от Ленина. Он приводит свой разговор с вождем, такой настоящий английский разговор:
«— Вы принимаете решения, внесенные вторым конгрессом?
— Да.
— Вы вступите во вновь образуемую коммунистическую партию, когда вернетесь в Англию?
— Да.
— Вы приложите все старания к тому, чтобы ваши шотландские товарищи в нее вступили?
— Да
— Хорошо, — сказал он, с улыбкой прижимая мою руку. Это был последний раз, когда я видел нашего великого товарища».