Вилли Маклин рассказывает рабочим-англичанам:
— «Старик хотел бы вас видеть». Это сообщение мы получили через несколько дней после приезда в Москву. И мы немедленно отправились к Ленину.
На некоторые его вопросы не легко было ответить. Он имел способность сразу добраться до корня вещей. Некоторые вещи, казавшиеся нам понятными, становились нам же неясными, когда мы пытались на них ответить.
Мы вечером встретились с ним на балконе, с которого открывался вид на Москву-реку. Некоторое время мы ни о чем особенно не говорили, обмениваясь замечаниями о виде, открывавшемся с балкона, о старых кремлевских и видневшихся в отдалении холмах, откуда в средние века пришли в Москву татары. Спокойная беседа неожиданно приняла другой характер, когда Ленин задал нам вопрос: «Сколько у вас членов в движении — заводских старост?» Так «старик» собирал нужные ему сведения.
— Для нас он всегда был «стариком». Не патроном, не председателем правительства, а просто «стариком», который благодаря своему обаянию завоевывал любовь и уважение всех тех, с кем он встречался.
В двадцатые дни января рабочий Лондон не хочет слышать ни о ком, кроме Ленина. В двадцатые дни января за двенадцать тысяч верст, за лесами, за равнинами, за тайгой, за Байкалом заваленная снегом деревня подсчитывает заскорузлыми пальцами очередные годовые проценты на ленинский капитал.
«В селе Онохово, в коммуне «Красный Пахарь» обзавелись мы всяким инвентарем, есть даже трактор, породистые коровы. Для будущего сева уже приготовлено 43 десятины. Мы сплотили уже 51 душу. Окрестное население нами довольно, — многие завидуют и тоже стараются перейти на новое ведение хозяйства. Так мы встречаем третью ленинскую годовщину».
«Шилка и Нерчинск не страшны теперь… пуля, стрелка миновала!» — пелось в каторжной песне.
Теперь Шилкой владеет Ленин. На Шилке электрификация. Из глухого села Шилкинского деловито пишут:
«В старое время деревне нечего было и думать об электрическом свете. Но теперь не то. У нас вот уже второй год во многих домах заведено электричество. От него большое удобство: и дешево и менее опасно, чем керосин или свеча. Это действительно доказывает, что Советская власть заботится о крестьянстве, не забывает деревню и помогает нам выполнять заветы Ильича».
Уже никогда не будут страшны Шилка и Нерчинск!
Захолустная бугурусланская газета «Пахарь» подсчитывает: за три года в уезде уже 85 тракторов, В деревне Чеканенке селькор Сергей Кодеров сделал доклад о значении стенной газеты… Исаковская молодежь жалуется — не хватает мела для школьной доски. Пишут пока известкой, но нужен мел: нужно учиться, нужно торопиться, нужно двигаться, скорей мелу!
Ленина хватило для всех — и для Лондона и для Бугуруслана. Лениным прохвачено все. Пачка газет, пачка листов, взлетевших на разных концах мира в двадцатые числа января, в свежие морозные ленинские дни. Если бы листы могли жить… Они живут! В них шелестит мировой ленинский сквозняк.
1927
Дети смеются
1
В Москве есть театр, который не боится и даже не замечает никаких репертуарных и прочих кризисов.
В этом единственном театре публика всегда одна и та же, всегда в отличном настроении. Сотни раз, всегда внимательна и чутка к автору, пьесе, декорациям, к исполнителям и к музыке.
Сотни раз в начале спектакля появляется перед занавесом женская фигурка и вступает в переговоры с дружественной державой зала.
— Тетя Наташа! Здравствуй! Урра-а!
— Здравствуйте, дети! Ну-ка скажите, что я люблю?
Иногда свежие, звонкие голоса отвечают из глубины зала с уверенностью, искушенной на опыте:
— Знаем! Ты любишь разговаривать.
Наталья Сац, директор Московского театра для детей, отвечает на эту обиду вполне миролюбиво.
— Да, дети, я люблю разговаривать. А еще что люблю?
— А еще любишь, чтобы была тишина.
— Верно, ребята. Я люблю, чтобы была тишина. Вот теперь, когда тихо, я вам расскажу про наш сегодняшний спектакль. Публика слушает настороженно и нетерпеливо.
— Знаете вы, дети, что такое консервы?
В ответном хоре господствует звук «не». Значит, консервы еще мало знакомы аудитории детского театра.
— А знаете ли вы, дети, что такое режим экономии?
Весь театр грохочет стройным единодушным «да». Публика детского театра твердо знает о режиме экономии.
В отдельных, частных вопросах, особенно связанных со своими текущими делами, маленькие театралы обнаруживают значительно меньшую проницательность.
Шестилетний обладатель кресла в партере, когда наступил маленький антракт после пятиминутного вступления к двухчасовому спектаклю, посопел носом и хмуро спросил:
— Уже кончилось? Уже домой идти?
Другой, счастливый обладатель входного билета, нисколько не подозревая, что человек есть животное общественное, требует на свой билет совершенно неслыханных удобств:
— Тетя Наташа, посади меня к себе на колени! Колен у директора детского театра — раз-два и обчелся, а зрителей — шестьсот человек. Но маленький посетитель-тиран обижается даже на самый мягкий отказ. Приходится посадить…
Третий посетитель театра считает необходимым сообщить в письме к дирекции важные биографические данные о себе.
— Когда я был маленький, мне было три года. Они знают о режиме экономии, но не знают очень многого другого, что могло бы сузить и омрачить их жизнь. Когда в середине акта смотришь в слабо освещенный зал, на ряды зрителей, раскинувшихся в креслах просто, задумчиво и величественно, как сидят только дети, видишь ясно, убедительно, волнующе, радостно, вне всякой агитации: они, наши дети, живут сейчас хорошо.
Когда в стране неурожай и голод, есть одна страшная забота и тревога, еще большая забота и тревога, чем об умирающих людях. Забота о посеве будущего года. Если посев уцелел — беда кончится в одном году. Если посев пропал, съеден — нет конца беде!
Не зря все иностранцы, приезжавшие к нам после засыпанных снегом тяжелых годов, смотрели прежде всего не на лица взрослых, а на лица детей. И всегда с внутренним изумлением под маской бесстрастия отмечали:
— Дети Советской России выглядят хорошо.
— У них сытый вид.
— Они веселы.
— Они хорошо одеты.
— Они не в худшем состоянии, чем наши дети!
Это правда. Сколько страданий ни перенесли у нас дети, мы их сберегли гораздо лучше, чем стариков.
Всегда человек заботится больше о сыне, чем об отце.
И здесь, в театре, в единственном в мире специальном театре для детей, созданном Советами, и за его порогом, на улицах, в скверах, на площадях, и в первый майский день, на разукрашенных, по обычаю, грузовиках, видя несчетные гирлянды живых, здоровых, смеющихся детей, мы ясно ощущаем: основной золотой детский фонд спасен.
Дети смеются. Они почти все здоровы. Они почти все целы. Посев сохранен!
Почти…
А беспризорные, эти жуткие кучи грязных человеческих личинок?
Ведь они еще копошатся в городах и на железных дорогах.
Ведь они еще ползают, хворают, царапаются, вырождаются, гибнут, заражая собой окружающих детей, множа снизу кадры лишних людей, вливая молодую смену преступников!
Может быть, скинуть их со счетов? Остаться только при золотом фонде крепких, чистых, смеющихся детей, при основном детском капитале, который удалось сберечь пролетариату и крестьянству?
Нет! Мы не смахнем эти черные костяшки на наших счетах. Мы их посветлим.
Это возможно, вполне достижимо при упорной, настойчивой борьбе. Нет ничего невозможного в работе над человеком.
Посмотрите, что можно сделать. Взгляните, как чекисты переделывают и воспитывают людей из безнадежных юношей-уголовников.
Да, чекисты… Именно они, которым надлежит заниматься уборкой из жизни всяческого вредного и социально опасного человеческого мусора, — они осторожно, тщательно, чутко расправляют сломанные молодые человеческие стебли. Выпрямляют, подвязывают к крепкому стволу труда, внимательно, почти нежно выхаживают, пока они не распустятся в здоровые, цветущие ростки нормальных пролетарских жизней.