В свое время раздавленная белогвардейщина за рубежом и испуганная обывательщина внутри страны приписывали всякому чекисту обязательное, непременное человеконенавистничество и страсть к разрушению. Когда стало известно, что Дзержинский любит детей и возится с ними, враги и просто клеветники истерически посмеивались:
— Скажите, пожалуйста, какие сентиментальности! Столько людей загубил, а детишкам — отец родной! Вы только подумайте, какое лицемерие!
Жесткий, но не жестокий Феликс был глух к этим смешкам. Он любил детей, думал о них и проявлял себя в этом, как и во всем другом, только одним: фактами.
Факты же говорят о том, что этот всегда смертельно занятый и смертельно переутомленный человек находил время для детей.
Не для рассуждений о них, а для живых, конкретных дел, следы которых остались на долгие времена в виде множества детских учреждений, домов, фондов, колоний.
После смерти Дзержинского Совнарком отметил его память среди прочего большой ассигновкой на детскую колонию его имени.
Мы еще не знаем, что сталось с этой колонией. Но задолго до нее, еще при жизни своего руководителя, работники ГПУ по собственной инициативе создали дело, которое смело может носить имя Феликса.
Дзержинский, одной рукой уничтожая врагов социализма, другой рукой создавал социалистическую промышленность. Его смерть праздновали хищники нашего хозяйства, но вместе с массами искреннейше оплакивали все работавшие с ним честные инженеры и ученые.
Знает ли широкая масса, на что тратят помощники, сотрудники его свои досуги?
Знают ли любители вкусных яичниц и свежих цыплят, что это добро выведено в чекистских совхозах?
Самое большое и единственное инкубаторное хозяйство в СССР организовано и развито инициативой работников ГПУ, без всякой помощи от государства.
Энергичные добровольцы того же происхождения, связавшись с окружным крестьянством, помогают ему вводить новейшие системы птицеводства, заводить племенной скот, улучшать землепользование…
Но мы не о том. Мы о Болшеве.
2
Запрятано в густом лесу под Москвой, в бывшем имении фабриканта Крафта, в Болшеве, то, что приходится назвать «человеческой расправилкой». Не исправилкой, а расправилкой. Разница огромная.
Это так легко себе представить: густой лес, глушь, конная охрана, колючая проволока и внутри ее «колония малолетних преступников».
Ерунда! Проволоки нет. Охраны нет, колонии нет, преступников нет.
Когда два с лишним года назад первую партию жильцов из Бутырской и других тюрем привезли сюда, они всю дорогу внимательно запоминали местность, на случай если удастся бежать.
Прибыв на место, нахмуренные молодые уголовники, выйдя после завтрака во двор, начали осторожно прогуливаться, чтобы нащупать уязвимые места в ограде.
Идти до ограды пришлось очень долго. Ограда все не появлялась. Ее попросту не было. Можно было свободно, без всякого надзора пройти полторы версты до станции, сесть на поезд и беспрепятственно уехать в Москву.
Это удивило недавних узников. Ведь они, оказывается, на воле! Что-то смутило. Озадачило. Все решили повременить с побегом. Пока подождать. Посмотреть, что все это значит.
Они повременили — и остались совсем. Так началась свободная трудовая коммуна ОГПУ, знающая на сотни своих членов единичные, редчайшие уходы от трудовой жизни.
Сейчас, въезжая в настежь раскрытую чугунную арку крафтовского имения, вы чувствуете себя попавшим не то на заграничную ферму, не то во двор какого-то своеобразного, «облегченного типа» завода.
В парке прихотливо разбросаны каменные и деревянные строения. Дымят трубы. Издали повизгивают машины.
Небольшой новенький корпус. Вход — табельная, маленькая контора. Дальше — большая механическая обувная мастерская. Вернее — маленькая обувная мастерская.
Болшевские коммунары изготовляют самую заправскую механическую обувь, мало уступающую «Скороходу». Они даже укрепились на своей особой специальности: пусть знают футболисты всего Союза, что серые футбольные «бутсы» марки «Динамо», самые у нас распространенные, делаются в Болшеве — и чьими руками!
Руки некоторым образом золотые в особом смысле этого слова.
Приятно смотреть на этих здоровых, чистенько побритых, по-американски подстриженных парнишек с умными лицами, сосредоточенно снующих у шеренги машин.
Губы крепко сжаты, все внимание собрано, вся фигура замерла в привычной позе старого рабочего.
— Давно он здесь?
— Вот этот? Только третий месяц. И уже отлично квалифицировался.
— А раньше что делал?
Ответ дается прямо по существу:
— Что раньше делал? Червонцы раньше делал. Липовые, конечно.
Невероятно! Этот? Червонцы? Тихий, скромный, сосредоточенный, не обернувшийся на наш приход, перепачканный маслом, настоящий честный пролетарий, отличная натура для картины «Комсомолец у станка»!
Другой корпус. Большое, правильно налаженное производство коньков и других металлических спортивных предметов. Здесь проходят все процессы, от ковки железа до окончательной изящной никелировки под заграничный стиль. Коммунары здесь сами даже маленькие шурупы нарезывают, чтобы не переплачивать за них восемь копеек на штуке. Нужна экономия, надо снизить себестоимость, идет борьба с кустарем конькоделом, надо победить!
Молодая брюнеточка в синем халате, насупившись, штампует на огромном станке какие-то алюминиевые штуковины.
— Она здесь третий день. И, как видите, молодцом.
— Третий день? А раньше что делала?
Заведующий коммуной улыбается и показывает пальцами два вершка.
— Вот такое толстенное дело. Чего только хотите.
Но все дела, и толстые и тонкие, остаются там, за порогом коммуны. Сюда ее обитатели приходят без всякого дела. Они могут называть себя как хотят. Хоть совсем не называть. Так многие вначале и делают. И только через несколько месяцев, обвыкнув в Болшеве, новый коммунар может добровольно заполнить краткую анкету о себе.
Анкеты — как смутные, полустертые воспоминания о тяжелом, почти забытом сне.
«Число судимостей?»
— Четыре раза. Пять раз. Восемь. Двенадцать… «Число приводов?»
— Десять… Двенадцать… Двадцать… Очень много… Не сосчитать… Двадцать восемь…
«Сколько раз сидел в тюрьмах, сколько провел в них?»
— Всего не припомню… Много… Пять раз… всего около семи лет… Восемь лет…
«Был ли в ссылках, сколько, какие сроки?»
— Три раза. Пять раз… Все время бегал из ссылки… Бежал на ходу поезда из арестантского вагона… Шесть раз…
«Что заставило воровать?»
— Жили в таком районе, где много воров. Начал с папирос, затем по сачкам, карманам, магазинам, вагонам. Стал карманщиком, кличка моя была «Ханжа Васька».
— Избаловался, ушел от матери, на рынке познакомился с ребятами, начал красть мешки и корзины. Потом по карманам, потом вместе со взрослыми. Назывался «Чинарик».
— В деревне показалось скучно, уехал в Москву, имел копеечную торговлю. Под влиянием уличных ребят бросил торговлю и начал воровать.
— Дома было голодно. Ушел в беспризорники и остановился в Харькове. До тысяча девятьсот двадцатого года воровал понемногу, а потом начал и серьезные кражи. Назывался «Петруся».
— В приюте начал таскать платочки, и с них пошел дальше. Назывался «Хаджи-Мурат».
— Будучи юнгой на корабле, имел пример разгульной жизни матросов и сам не хотел отставать. Украл одежду у матроса и с краденым бежал с корабля. Был доволен, постоянно при деньгах…
Вот деревообделочная мастерская. Весеннее солнце припекает головы. Свежая пахучая стружка нежно липнет, путается в волосах у молодых столяров. Делают диваны, стулья по большому заказу для санаториев. Чинят колеса.
И тут же, в яростном упоении, кроют черным лаком коммунальные дрожки.
Солнце обижено. Его не хотят замечать. Все глаза ушли в стамески, в податливую белизну гладкого дерева. Как будто ничего нет и ничего не было, кроме этого опьяняющего трудового неистовства.