— Как можно сравнивать то, что было, с тем, что есть? Ведь раньше под революциями подразумевались офицерские пронунциаменто, дворцовые офицерские мятежи. Сейчас на арену выступили широчайшие народные низы.
— Отчего же вы не находите их в прошлом? Уже сто двадцать лет, как на площадь Пуэрта дель Соль приходит толпа с воплями: «Долой тиранов, вся власть народу!» Триста лет прошло с тех пор, как в первый раз народ подошел к дворцу и заставил короля каяться в своих прегрешениях. Девятнадцатое столетие — это цепь испанских революций. Век открывается восстанием против французского ставленника короля Иосифа Бонапарта. Не хвалитесь своими Советами — еще в тысяча восемьсот восьмом году наши Советы, революционные хунты, образовали свой центр, и он правил страной. Фердинанд VII прекратил это удовольствие, он разогнал революционную власть и отменил конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. В двадцатых годах все началось сначала. Пехотный капитан Рафаэль дель Риего образовал революционную карательную экспедицию и прошел через всю страну. Опять в Мадриде бушевали массы, они ворвались во дворец, Фердинанд спас свою шкуру только тем, что вновь присягнул отмененной конституции тысяча восемьсот двенадцатого года. Эту революцию королям тоже удалось задушить, прекрасная соседка Франция помогла это сделать… Каша заварилась снова в тысяча восемьсот тридцать четвертом году. Опять народ, опять он врывается во дворец, опять королева Изабелла восстанавливает злосчастную конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. И даже более того — в Испании провозглашена республика. Президент из простого народа, из солдат. Демократический президент стал вести себя, как монарх. Его свергли, восстановили старое — и на всю эту историю ушло новых девять лет. Восемьсот пятьдесят четвертый год — очередная очень демократическая и очень революционная революция. Борьба с духовенством, конфискация церковных земель. И опять неудача, опять реставрация… Шестьдесят восьмой год — начало новой революции. Изабелла свергнута, на престол возведен Амедей. Еще через три года гонят Амедея. Опять республика! Опять ликование. Потом реакция, республиканская военная диктатура, и опять монархия! Стоит ли после этого терять головы нам, столь умудренным историей испанцам?
— Значит, ничто не ново под луной!
— Ничто.
С философской покорностью судьбе он сгорбился над чашкой, утопил свой взгляд в маленькой черной пучине кофе.
25
— Но ведь за те сто лет, о которых вы говорите, мир переменился. За сто лет выросли новые классы. Создалась буржуазия, которой не было во время восстаний против Иосифа Бонапарта. Вырастая и оформляясь как класс, она вела бои за свои права и постепенно завоевала их, хотя вам кажется, будто все сто лет стояло на месте. А потом стал отвердевать и следующий исторический класс — пролетариат. Он был до последнего времени распылен, его разлагали анархисты, но всему приходит конец, теперь рабочая масса выходит на правильный путь, пролетариат приступает к выполнению своего долга в Испании. И, наконец, ведь все испанские революции девятнадцатого столетия проходили без настоящей, острой постановки аграрного вопроса. Сейчас, когда в Испании есть партия своих большевиков, она свяжет революционные стремления порабощенного крестьянства с движением батраков и фабричнозаводского пролетариата, — это будет уже нечто иное, чем старые беспомощные вопли: «Долой Иосифа, да здравствует Фердинанд! Долой Фердинанда, да здравствует Изабелла! Долой Изабеллу, да здравствует Карлос!»
Кофейный философ кисло усмехнулся.
— Это уже чисто московский разговор. Конечно, если золото Кремля прольется на нашу нищую землю — на ней могут вырасти кое-где Советы. Но это будет чужеземный фрукт. Это будет не испанская революция, а русская революция в Испании.
— Вы не оригинальны и клевещете на свой народ. Сто лет назад, когда испанские крестьяне восставали против своих феодальных мучителей, английская печать приписывала это тоже «русским интриганам». Тогда в интригах обвиняли не Коминтерн, а царское правительство. Бегут годы, плывут десятилетия, меняются века. Приходят на смену друг другу новые классы, меняются общественные отношения. Сейчас в Испании начались большие дела; новый, окрепший, окрыленный своей ненавистью класс штурмует истлевшее, быстро оседающее социальное здание вашей страны. Он ждет помощи, он ищет культурных сил, боевых попутчиков. А вы — и в вашем лице испанские интеллигентские сливки — вы отсиживаетесь в лакейской, вы трусливо жмуритесь от шума улицы и старчески шамкаете насчет того, что, мол, всякое бывало! Подождите, ураган ворвется во все щели — вы не спрячетесь здесь, на бульваре Реколетто!
Знаток испанской истории погрустнел. Он взглянул на меня недоброжелательно — как на человека, грубо открывающего дверь с ненастной улицы в уютную, чистую комнатку. Он перестал спорить. И, повинуясь неожиданным предчувствиям, заказал лишнюю чашечку кофе. На всякий случай — вдруг его не станет, этого чудесного бразильского кофе.
1933
Димитров обвиняет
Это было в памятные дни тревожной осени 1933 года. Захватившие за полгода до этого власть германские фашисты предприняли тогда грубую морально-политическую диверсию. Они организовали в Лейпциге комедию суда над группой деятелей рабочего движения, обвиняя их в поджоге рейхстага, — этот поджог, как ныне всем известно, был учинен самими фашистами, которым требовался предлог для объявления чрезвычайного положения, что облегчило фашистский переворот.
Люди старшего поколения хорошо помнят волнующие дни лейпцигского процесса, в ходе которого схваченный гитлеровцами в Берлине и посаженный ими на скамью подсудимых великий деятель революционного движения Георгий Димитров из обвиняемого превратился в обвинителя. Фашистские судьи оказались бессильны помешать ему разоблачить заговор Гитлера. Больше того, разоблаченные Димитровым и заклейменные мировым общественным мнением, они были вынуждены освободить своих узников.
Лейпцигский процесс на протяжении нескольких месяцев приковывал к себе внимание во всем мире. Борцы против фашизма в те дни организовали повсюду широчайшую кампанию в поддержку товарища Димитрова и других деятелей рабочего движения, посаженных фашистами на скамью подсудимых. В Париже, а затем в Лондоне прогрессивными общественными деятелями и юристами был организован заочный контрпроцесс над подлинными виновниками поджога рейхстага — Гитлером, Герингом и их бандой. Знаменитая «Коричневая книга», сборник неопровержимых документов и свидетельств, собранных антифашистами, вошла в историю.
В те бурные дни Михаил Кольцов с присущей ему энергией активно участвовал в этой большой идеологической битве против фашизма. Вначале он попытался проникнуть в Лейпциг на процесс, — ему отказали в визе. Тогда он умчался в Прагу, чтобы оттуда, используя сведения, поступавшие из Германии, освещать процесс в «Правде», — к этим дням относятся его краткие, но неизменно яркие, отмеченные печатью кольцовского публицистического таланта корреспонденции с пометкой «По телефону через Прагу от нашего специального корреспондента». Еще несколько дней, и Кольцов пишет уже из Парижа. Он не только пишет, — огромное время у него отнимает активная общественная деятельность. Вместе с другими антифашистами Кольцов самоотверженно воюет против фашистских клеветников и дезинформаторов, разоблачает преступника Геринга и его подручных, участвует в подготовке контрпроцесса.
Михаилу Кольцову не хватало времени, чтобы обобщить накопленные им в этой борьбе впечатления в виде развернутого художественного, публицистического повествования, как это он делал в иных случаях. Но и те газетные, краткие, почти ежедневные сообщения, которые сохранились на страницах «Правды», создают широкую, волнующую картину тех памятных дней, донося до читателя живой, неподдельный дух времени.