Беседа шла до глубокой ночи. А рано утром он уже опять сидел, сутулясь, за рабочим столом, разбирал почту и тут же аккуратным твердым почерком писал ответы во все концы мира.
Через пятнадцать дней я видел другого человека. В душном, тесном квартале рынков, в прокуренной комнатке редакции «Монд», на пятом этаже старого дома-колодца Барбюс проводил заседание. Нервный, напряженный, схватывал на лету реплики, выслушивал множество людей, собирал мнения, формулировал, записывал, звонил в разные концы.
За стенкой его ждали посетители — рабочие — с просьбой выступить на собрании, пролетарские авторы, приехавшие издалека родственники арестованных, приговоренных к смерти революционеров разных капиталистических стран. Он занимался каждым по очереди, внимательно, строго и притом с какой-то неуловимой мужественной теплотой. Самое обращение его с жертвами фашистского террора уже как-то ободряло людей, уменьшало их растерянность, вливало в них какие-то надежды, силы.
Но Барбюс не успокаивал только. Он боролся активно, неутомимо за жизнь и свободу революционных рабочих. Отвоевывал их, группами и поодиночке, у палачей и тюремщиков. Длинная фигура в старом дождевике спускалась по крутой лестнице «Монда» на улицу. Она мелькала в разных частях Парижа, подымалась в подъезды иностранных посольств для протестов, уговоров и петиций. Она путешествовала в поездах и автомобилях из страны в страну, с митинга на митинг, объединяя рабочих, интеллигенцию, инвалидов войны, женщин в активном противодействии фашизму, войне, реакции, истреблению людей и культурных ценностей.
В этом Барбюсе трудно было узнать тихого мирамарского отшельника. Это был человек массы, агитатор, пропагандист, организатор, борец.
В переполненном бурлящем «Дворце взаимности», среди толпы писателей, Барбюс был ласковым, дружелюбным собеседником, скромным, несмотря на громкое свое имя, внимательным и чутким спорщиком, хорошим товарищем, безупречно чистой личностью, окруженной всеобщим почтительным уважением. Самые по политическим убеждениям далеко стоящие от Барбюса люди, ненавистники того, за что он боролся, защитники того, что он осуждал и свергал, говорили о нем, никогда не меняя мнения:
— Честный человек. Благородный француз.
Там, на Западе, это большой комплимент. Телефон. Знакомый глуховато-певучий голос.
— За этот квартал мы с вами встречаемся в третьем городе. И, видимо, вам придется даже в Москве быть моим гостем. У меня грипп, врач не выпускает из комнаты.
И в номере московской гостиницы, опять в ворохах газет и бумаг, опять новый, какой-то по-третьему иной Барбюс. Он приподнят, в отличном настроении, весел, шутлив. Как-то разошлись складки на лбу. Не так чувствуются морщины у рта. И в глазах — улыбка, задор, почти юность.
Московская жизнь посылает в эту комнату свои свежие брызги. Вот цветы и почетный галстук от пионеров, вот стопка новых граммофонных пластинок, а тут — целая стенгазета, энергично принесенная для прочтения.
— Вы знаете, я немножко педант и пробовал использовать свой грипп для приведения в порядок разной корреспонденции. Но ничего не выходит. Москва захлестывает меня своими впечатлениями даже здесь, в комнате. За полгода — какие перемены! Какие успехи, целые новые отрасли, целые пласты, которые надо узнавать без конца!
Он не усидел дома, начал ускользать на улицу. Встретив на одном собрании, плутовски подмигнул:
— Давайте потихоньку выйдем, прокатимся в метро — я еще ни разу там не был; потом вернемся сюда же, никто даже не заметит.
В метро он пришел в состояние почти детского восторга. Медленно бродил по лестницам и галереям, вздыхал и восхищался.
— Это гораздо лучше того, что мне рассказывали! Это просто замечательно! Даже неловко вспомнить о парижском метро. Взять хотя бы станцию Сен-Мишель, ведь там просто грязная шахта!
В вагоне он сел между двумя девушками. Публика узнала. Заулыбались со всех сторон. Молодой гражданин с кимовским значком решительно приблизился к нему.
— Здравствуйте, товарищ Барбюс. Мне только пожать руку.
Барбюс схватил обеими руками эту юную московскую руку и долго крепко держал. Он сказал мне с нескрываемой гордостью:
— Меня здесь знают не меньше людей, чем в Париже!
Он захотел познакомиться со своими соседками справа и слева.
— Как вас зовут?
— Ксения Шаповалова.
— Ксения! А я думал — это имя есть только в русских романах.
— Что вы! Я не из романа. Я приезжая. Я из Горького.
— Из Горького? Но это и есть из романа. Ваш Горький писал чудесные революционные романы, и они претворились в замечательную жизнь. Такая у вас удивительная страна. Переведите это ей, пожалуйста.
Я перевел, и все в вагоне засмеялись, и дольше всех смеялся Барбюс, радостный, помолодевший, неузнаваемый, словно отмытый от черных забот, сжимающих его там, за рубежом.
Но болезнь уже сидела в нем — тихий, незаметный смертельный враг, готовившийся к последнему прыжку, чтобы навсегда закрыть эти так редко смеявшиеся глаза.
Кремлевская больница прислала мне пачку писем, пришедших по адресу, но не доставленных адресату.
Пестрая гамма марок. Конверты разных цветов и форматов. Вскрыл те из них, на которых не указан обратный адрес.
«Мыслями и сердцем я целиком около Вас, у Вашей постели, мой большой друг. Ваш Жан-Ришар Блок».
«Вы, наверно, помните меня, Барбюс. Я тот маляр, с которым вы так долго спорили в Сен-Дени. Сейчас я прочел дурацкую новость — будто вы заболели. Сопротивляйтесь, старик, вы ведь не раз уже выползали из разных корявых положений. Но на всякий случай я хотел бы сказать, что вы в общем были тогда правы. Сейчас я участвую в едином фронте вместе с коммунистами и желаю вам скорее выздороветь. Ваш Фернан Поль».
«Дорогой товарищ Анри Барбюс! Мы, свердловские пионеры, очень встревожены Вашей болезнью. Выздоравливайте скорее, а затем езжайте к нам, у нас есть курорт Боровое, где Вы будете, как дома, в отдельной комнате и окруженный уходом».
К этим письмам не дотянулись длинные, тонкие пальцы Барбюса. Теперь уж не дотянутся никогда.
Маленький дом в Мирамаре разгромлен фашистами. Кучи писем и бумаг развеяны по ветру. «Кукины дети», маршрутные туристы агентства Кука, не оглядываясь, мчатся мимо, по дороге на Ниццу.
Что осталось?
От живого, материального Барбюса, от высокого сгорбленного человека с незатухающей папироской в углу тонкого сжатого рта не осталось ничего. Папироска потухла, письма не дошли, в пустом доме гуляет сквозняк.
Выдающийся писатель, ставший искренним ленинцем, он останется надолго жить на земле своими жгучими книгами.
Было время, когда мы не знали Анри Барбюса, и он не знал нас. Величайшее преступление совершалось в мире. Волей капиталистов, угнетателей двадцать миллионов людей столкнулись для взаимного массового убийства. Земля была изрезана рубежами огня, пропитана кровью, отравлена ядами. И в этом отвратительном кошмаре истребления, среди пламени и грохота чудовищных пушек, неизвестный солдат французской армии, рядовой Барбюс, встал из окопа; он встал и громко сказал подлинную правду о войне, — эту страшную голую правду, не закрашенную ложью генеральных штабов и наемных патриотов.
Просто и честно написал Барбюс свою книгу. Но такова сила нашего писательского ремесла, такова мощь художника, вдохновленного гневом, — голос Барбюса был услышан везде. Сквозь хвалебные гимны полковых священников, сквозь оркестры военной печати, сквозь громы пушек ясно и грозно прозвучал этот голос. Его услышали как братский оклик миллионы обессиленных людей на фронте и в тылу воюющих стран. Его услышали как приговор себе организаторы войны, палачи народов. Его услышали как призывный сигнал противники войны, рассеянные и задавленные. Его услышал как важное свидетельство великий Ленин, уже готовивший из швейцарского заточения победный штурм российского капитализма.
Есть книги-шуты, и книги-певцы, и книги-пророки. Книга «В огне», лучшая из книг Барбюса, — это книга-боец. Боец не в нарядных доспехах, не в ярком сиянии победы, — боец с бледным лицом, в изорванном, окровавленном платье, подымающий длинные, худые руки вверх, вооруженный только священным гневом, неотразимой правотой обманутого, преданного, истерзанного капитализмом человечества. И этот боец оказался страшнее многих иных. Он прорвался через кордоны молчания и лжи, окружавшие войну, он сорвал с нее официальные покровы героизма, показал ее настоящий вид, ее подлинную, страшную харю. И книга Барбюса вместе с его именем останется жить века, как непреложный человеческий документ, как большое творение реалистического искусства.