Я говорю, испытывая его скромность:
— Ну, и слава же у вас! Два месяца прошло — и весь мир говорит. У нас — никуда войти нельзя, чтобы не услышать о стахановцах, о Стаханове. В газете нет столбца, где не было бы вашего имени.
Его ответ не соответствует издавна установившимся канонам, какие приняты в подобных случаях. Он не протестует против шума и восторгов вокруг его имени. Не жалуется, что ему это надоело. Не просит оставить в покое.
Он подтверждает, с радостью и даже наставительно:
— Еще бы! Прямо весь свет знает. Всюду перенимают. И еще дальше пойдет. Сколько я уже докладов сделал — сам не сосчитаю. Но этого мало еще. Я вот отдохну и опять начну. Можно еще многое сделать и по углю и по другим делам. Смотрите — девушки-ткачихи как здорово действуют. Надо, чтобы прямо-таки везде работали по-стахановски.
Слава ни капельки не стесняет его. Это потому, что в его душе, человека нового поколения, воспитанного в новом общественном строе, нет ядовитых соков тщеславия, упоенности, самолюбования, ковыряния в себе, сосредоточения на собственной личности. Свой успех он рассматривает, как успех своего метода, правильного, счастливо рожденного, победоносного, а лично себя считает носителем, глашатаем, но никак не хозяином, не собственником этого метода. Слова «стахановский», «стахановцы», «по-стахановски» он произносит с убеждением, с похвалой, которая исключает самую мысль о каких-либо личных его притязаниях на это слово.
Вместе с Никитой Изотовым они обсуждают работу в метро, которую наблюдали вчера.
— Тут порода, конечно, мягкая, в пятьдесят первой шахте. Но, с другой стороны, крепление нужно совершенно точное. Приходится рассчитывать на миллиметры. Отклонишься чуть-чуть — и вся работа пропала.
— Все-таки стахановский метод им здорово помогает. Они мне показывали цифры — прямо не верится, как подскочила добыча, когда перешли на стахановский!
Это произносит сам Стаханов. Он по привычке называет добычей и дневную выработку метро, — правильно называет. Ему «не верится». А ведь он сам, своим примером показал, как сказочно меняется производительность, когда рабочий сосредоточил вместе и мускулы и мысли на одном — на том, как взять от машины все, как заставить ее целиком, до последнего оборота работать на человека.
У спокойного, сдержанного Стаханова появляется полемический задор, даже горячность, когда он слышит возражения против своей системы. Особенно те возражения, которые приписывают стахановскому методу выматывание сил рабочего, чрезмерное напряжение, надрыв.
— Ведь вы подумайте, чего только не брехали на меня! Будто после смены меня на руках без чувств вынесли, — и прямо в больницу. И будто, — он хохочет, впервые громко хохочет, — будто в больнице отлежался двое суток, и тотчас установил второй рекорд! А я вам скажу прямо — после смены у меня охота гулять, смеяться или занимаюсь с учителем, голова совершенно свежая и вообще весь организм. Конечно, кто в первый раз выходит в забой, у того болят руки и ноги вот здесь. Но это лишь в самом начале, кто неопытный… Не знаю, правильно ли сделали перевод, я хотел всем этим заграничным пролетариям сказать, что неправильно в иностранных газетах про меня, неправда это все!..
Буржуазный мир в совершенстве усвоил технику делания знаменитостей. Каждый день огромная рекламная машина выхватывает из всемирной толпы никому не известного человека, медными глотками сотен тысяч газет, миллионов радиорупоров выкрикивает имя счастливца — звероподобного боксера, рекордиста по длительности курения сигары, или обладательницы самых красивых ног, или счастливого отца двух уродливо сросшихся близнецов. Перед новой знаменитостью пресмыкаются стада подхалимов, пресса целыми страницами рассказывает, что знаменитость кушает и с кем знаменитость спит, а назавтра, когда миру предстал еще более тяжелый кулак, еще более тонкая пара щиколоток, еще более уродливая двойня, — вчерашние знаменитости забыты, рекламный рефлектор скользнул дальше, они тонут в темноте, в бездействии, в одиночестве.
Стаханов, высокий, молодой, красивый, крепкий, несет свою славу легко и бестревожно. Его рекорды уже побиты, другие люди подымают эти рекорды все дальше вверх, и от этого он не огорчен, не теряется, а становится все более довольным, гордым, его сдержанная улыбка — более уверенной и долговечной. Он сам вытаскивает из кармана свежую газету и показывает отмеченный ногтем новый рекорд горловского шахтера Степаненко.
— Вы посмотрите, ведь он уже и в шахте почти год не работал. Служит во флоте. На праздники приехал и вырубил разом пятьсот пятьдесят две тонны. До чего народ дошел, а?
Обыкновенный шахтер Донецкого бассейна, Стаханов — ничем из ряда вон не выходящий ни по физической силе, ни по учености и опыту. Наоборот, более молодой, менее развитый, чем старые передовики Донбасса. В шахту пришел он недавно, из деревни, пришел не ставить мировые рекорды, о которых не подозревал, а пришел заработать себе на лошадь. На серого коня в яблоках, о каком мечтали его дед, отец, он сам и вся его безлошадная бедняцкая семья орловских крестьян.
«Деревня прет» — говорили в заводских конторах, в правлениях трестов, в цехах, кто с тревогой, кто со злорадством. Когда промышленность, добывающая и обрабатывающая, стала расти сотнями процентов, когда в открытые ворота заводов, в свежеотстроенные, еще сырые цехи хлынул поток крестьянской рабочей силы — многим казалось, что эти люди сомнут, исковеркают машины, может быть, лягут на них костьми, но не освоят их. Громадную поправку на некультурность, отсталость, дикость нашего крестьянства при соприкосновении с новым оборудованием делали почти все и по традиции. Старая деревня, ведь она не шла, а перла, не пила, а хлебала, не ела, а жрала, лопала, трескала, не плакала, а скулила, как собаки; других слов для нее не водилось — даже изысканные писатели, приступая к роману из крестьянской жизни, переходили, скрепя сердце, на этот словарь. Иначе не поверят, что о крестьянах идет речь.
Нехотя пошел крестьянский, бедняцкий сын Стаханов в шахту. Донбасс был для него строгим дядюшкой, у которого надо заработать на серую лошадь, а потом уйти. Попытки достать коня Стаханов уже делал, но все получался или просчет, или прямой обман.
Служил на мельнице, у кулака, стерег его коней, и среди них — вожделенного серого жеребца. Отдавал мельнику ползаработка и еще накопленные раньше пятнадцать рублей. Кончилось плохо — мельник обжулил, выгнал, коня не дал.
Донбасс — это был хозяин советский, рабочий, честный. Тут было без обмана. Стаханов поступил на тихое дело — коногоном под землей. Работал аккуратно, сделался старшим и уже собирался, скопив на коня, уйти назад в деревню. К тому же откатку угля механизировали, лошади стали лишними. Но рабочие кругом уговорили остаться, поработать в забое, попробовать свои силы. Остался. Стал ломать уголь — сначала вручную. Потянуло на механику, на отбойный молоток — этакая живая машина, дышит сжатым воздухом, не дышит, а колет, и как!
Товарищи Стаханова, передовые шахтеры, большевики, втянули его тем временем в вечернюю школу, в ликбез, научили читать, писать, считать, брать вечером в руки газету… Это непонятным для Стаханова образом отозвалось сразу на работе. Кажется, простая вещь рушить уголь, а грамотному рушить легче. Проснулась, вышла наружу сообразительность молодого парня, его сметка, расчет, изобретательность. А главное — проснулась смелость, вера в себя и доверие к окружающим. Одинокий бедняк-единоличник вдруг заметил, что коллектив — не враг, а друг ему, что коллектив помогает. Большевик Дюканов убедил его пойти в забой, он же, и парторг шахты Петров, и все кругом товарищи подбадривали, окрыляли, помогали советом и похвалой.
— Люди дают восемь тонн в смену и я восемь, не отстаю. А потом стал давать десять, да так втянулся, что и перегнал многих. И чем дальше работаю, тем больше чувствую, что могу работать лучше. Мне все время обидно было за себя, за свою темноту, за зря потерянные годы.