Прошло еще пятнадцать лет. Моя школа, бывшая классическая гимназия, а теперь средняя школа имени Фридриха Энгельса, отмечала свой девяностолетний юбилей; я получил на него приглашение. В старом актовом зале произносили речи, читали стихи, пели хором песни. Преподаватели, ученики, бывшие выпускники. И ни одного знакомого лица.
Ко мне подсел молодой учитель. Тоже бывший гимназист. Он называет фамилии своих преподавателей, одного или двух я вспомнил, они учили и меня. В самой школе ничто не изменилось. Вот вестибюль, где мы проводили перемены во время плохой погоды; вот окошечко, в котором швейцар всегда продавал молоко. Швейцар, рассказывает мне молодой учитель, стал эсэсовцем. Он совершил много злодеяний, в 1945 году его арестовали. С тех пор о нем ни слуху ни духу.
Не изменился и школьный двор, все та же высокая стена отделяет его от тюрьмы. Только теперь над стеной высится сторожевая вышка. «Далеко не милое соседство», — говорю я. «Что верно — то верно», — соглашается молодой учитель. А вокруг все тот же неизменный запах лип, влажного песка, мочи, велосипедных шин.
Школа устроила маленькую выставку, где представлены работы учеников, фотографии, даже такие, которые были сняты еще задолго «до бомб». Неожиданно для себя я торопливо ищу глазами хоть одно знакомое лицо, забытое имя, себя. Вот я, мне хочется верить, что это я, один из тридцати таких же мальчишек, но все-таки это не я, а мой брат, двумя годами моложе меня, щупленький шестиклассник в матросском костюмчике, превратившийся позднее в здоровенного широкоплечего парня, который во время воздушного боя рухнул на землю вместе со своей маленькой, быстроходной, несущей смерть машиной.
Я ухожу, я никого здесь не знаю. В конце улицы я останавливаюсь, прислоняюсь к парапету и долго смотрю на свой родной город, такой чужой, неуютный. Нет больше женихов, а вместе с ними и Пенелопы. Город уже не пустынен. Здесь понастроили много, сотни современных домов — такие встретишь теперь в любой стране, — собственно говоря, красивых; они чистенькие, разноцветные, с большими проемами окон, все одинаковые. Мне незнакомы их обитатели; на улицах, образуемых этими домами, я плохо ориентируюсь.
Я вижу широкий подъем на Касберг, по которому много лет назад с трудом ползли трамваи. Наверно, там и сейчас рельсы и по ним по-прежнему движутся трамваи; я этого не знаю. Как и много лет назад, я вслушиваюсь в скрежет колес, в пронзительный визг трамваев на повороте, вслушиваюсь в самого себя.
Перевод И. Березенцевой.
КОРНЕЛИУСБРЮККЕ
От двери, до ручки которой я едва-едва мог дотянуться, мне надо было пройти длиннющий путь через невозможно большую, невозможно высокую комнату к балкону, откуда неслись пронзительные звуки флейт и барабанная дробь; я все боялся опоздать, а потому бегом, вприпрыжку, спотыкаясь от спешки, преодолел наконец это огромное расстояние. Все вокруг залито волшебным светом; деревья, с усеянной солнечными зайчиками листвой, протягивают к окнам свои крючковатые сучья-великаны; тихое щебетанье птиц раздается так близко, что кажется, будто вся комната полна ими, я слышу их полет, взмахи крыльев; с улицы проникает волна незнакомых, дурманящих запахов; но вот внизу кто-то поворачивается к нам спиной, колышутся перья на шляпе с широченными полями, явственнее доносятся короткие восторженные возгласы, рукоплескания — музыка замолкла. Теперь я могу различить матовый отблеск на стальных шлемах; подо мной стояла, наверное, целая рота солдат, они сделали пол-оборота и замерли, оказавшись ко мне спиной; а в доме, как раз напротив нашего балкона, отворилось окно; офицеры, вскинув головы, уставились на появившегося в нем человека в мундире и приветствовали его — густая листва и солнечные блики мешали мне как следует разглядеть его, вернее, не его самого, а кусочек ткани и вскинутую вперед вверх руку.
— Это тот самый человек, — доносится до меня сверху — кто вел в бой наши непобедимые войска.