Студент-теолог Серенсен перебирал салфетки, стараясь найти себе почище, — этому упражнению он предавался перед каждой едой.
Евгения никак не могла взять в толк, что произошло с фрекен.
— Представляешь, — крикнула она на ходу Тее, прислуге с первого этажа, — она сегодня раскошелилась, всех угощает по-царски.
И побежала дальше.
При ходьбе Евгения так подхватывала юбки, что нетрудно было убедиться в ее полном пренебрежении к нижнему белью.
Фрекен Кайя по-прежнему входила и выходила — она накрывала на стол. Дверь в гостиную она притворила, — господа с третьего этажа не стеснялись по части острот.
Фру фон Кассэ-Мукадель собрала карты, а сестрицы спорхнули вниз, чтобы почистить перышки: перед каждой едой они пудрились кусочком ваты.
В гостиной Грентофт оказался один с фру Кант. Он взял ее обе руки в свои:
— А теперь серьезно, что у вас слышно?
— Как вам сказать? — начала фру Кант. И покачала своей седой благородной головой, — Вы же знаете Кайю… Но не хочется жаловаться, — добавила она и посмотрела ему в лицо своими большими глазами.
Спорк рывком распахнул дверь в столовую и тут же с треском ею хлопнул, пытаясь выяснить, намерены ли их все же покормить сегодня.
Фру Кассэ-Мукадель, которая перед каждой едой вдруг становилась очень церемонной, ждала ужина в величественной позе, держа в одной руке бутылку пива, а в другой — собственную салфетку в серебряном кольце. Она поглядела на свои часы и сказала:
— Уже девять.
Но фрекен Кайя не появлялась из кухни.
— Она готовит жаркое, — сообщила Евгения, словно это удивительное событие служило объяснением всему, и, громыхая, чуть ли не швырнула самовар на стол.
Фру Кассэ-Мукадель села. Сестрицы Сундбю демонстративно держали руки за спиной, чтобы, не дай бог, не протянуть их по забывчивости Спарре, который как раз вошел в комнату. Веки у него были красные.
Фру Кассэ тут же привстала, ей хотелось, чтобы Спарре сидел против нее. Она поглядела на него с неестественным блеском в глазах и спросила:
— Ваша гостья ушла?
В эту минуту Грентофт распахнул дверь в гостиную.
— Куда делась фрекен Кайя? — воскликнул он. — Ах, все ждут ужина. Моя фамилия Грентофт, — добавил он и поклонился. — Но где же все-таки фрекен Кайя? — снова удивился он и попросил разрешения пройти на кухню. — Фрекен Кайя! — крикнул он еще в коридоре. — Разве вы не собираетесь нас кормить?
Она стояла у плиты и обернулась на его голос, будто хотела прикрыть собой сковородку.
— Да, сейчас, — сказала она.
Грентофт огляделся: полутемная, тесная кухня, кладовая, где на полках лежали в блюдечках остатки еды, горшок с маслом, из которого всегда тщательно выскребались последние остатки.
— Ничто не изменилось, — сказал он. И долго стоял молча. Кайя тоже молчала. Только дрожь как будто пробежала по ее лицу. А может, это ему показалось из-за неровного света керосиновой лампы?
III
Наконец позвали ужинать.
Но тут же поднялась суета, потому что Грентофт во что бы то ни стало хотел сидеть за нижним концом стола, у самовара, а не за верхним, где для него накрыли.
— Я хочу сидеть на своем старом месте, — заявил он и сам перенес свою тарелку. — Мы здесь всегда расхватывали лучшие куски.
Все стали пересаживаться, а фрекен Кайя, — Арне Оули никогда еще не видел, чтобы у нее были такие глаза, — в каком-то лихорадочном возбуждении переставляла блюда и миски. Ведь здесь было заведено, что тем, кто сидел в дальнем конце, доставались одни объедки, и до сестриц Сундбю блюдо не раз доходило с одним малосъедобным кусочком.
— Ну вот, — сказал Грентофт, — теперь порядок.
Все расселись. Фрекен Кайя поставила на стол соусник.
— Как, вы и майонез приготовили! — воскликнул Грентофт.
— Да… Но не знаю, удался ли он, я ведь, — тут фрекен Кайя вдруг густо покраснела, — так давно его не делала…
— Превосходно, превосходно! — И Грентофт сразу же приступил к еде. — А потом, когда вы всем разольете чай, вы нам заварите отдельно — как тогда…
— Как вы все помните! — сказала Кайя очень тихо.
— Да, — сказал Грентофт и облокотился обеими руками о стол. — Здесь когда-то бывало так весело!
За верхним концом стола шел громкий разговор. Спорк и Спарре сразу же сели на своего излюбленного конька— они, как всегда, рассказывали медицинские анекдоты, от которых у любого врача волосы стали бы дыбом. Молодой писатель новой школы коснулся темы изнасилования детей, вдаваясь при этом в такие подробности, что вдова Гессинг, у которой две девочки воспитывались в пансионе в Люнгбю, задрожала от ужаса и возмущения, а фру Кассэ-Мукадель, буквально пожиравшая глазами Спарре, оперлась подбородком о свою бутылку. Каттруп беседовал с фру Кант о Дарвине. Новые идеи, скандальные истории, злободневные проблемы — в пансионе все это вихрилось в разговорах за столом, как пыль на базарной площади. Фру Кант слушала, глядя на собеседника своими большими живыми глазами.