— В конце концов, это ведь тот же сахар, мука и приправы, — замечал философично Джаган, убеждая себя принять неизбежное решение. Нужно же быть практичным — продукты все дорожают.
Когда все уходили, Джаган откладывал священную книгу в сторону и выдвигал ящик своего стола. На дне ящика, чтобы приглушить звон высыпаемых монет, лежало сложенное вдвое полотенце.
Пальцы его быстро, словно пальцы пианиста-виртуоза, сортировали деньги. Монеты в пять, десять и двадцать пять ан складывались в аккуратные столбики, он пробегал по ним взглядом и через четверть часа подводил итог. В маленькой книжечке Джаган делал короткую запись, а более подробную — в бухгалтерской книге, предназначенной для посторонних глаз. В маленькую книжечку вносилась только та сумма, которая поступала после шести. Это был особый, независимый доход, свободная, так сказать, наличность, непорочно зачатая, самозарождающаяся, возникшая из ничего, самой судьбой предназначенная к тому, чтобы избежать налога. При первой возможности он обращал ее в новенькие хрустящие ассигнации, связывал их в пачки и прятал на чердаке, там, где лежала фотография мистера Ноубла.
Джаган в последний раз взглянул на деньги в ящике стола, тщательно запер его, четырежды дернул ручку и с шумом отодвинул кресло. На дверь он повесил огромный медный замок, повернул ключ, положил его в карман и сказал:
— Капитан, проверь-ка замок!
Сторож схватил замок, словно ручную гранату, и изо всех сил тряхнул его.
— Это очень крепкий замок, господин. Таких теперь не достанешь. Уж я-то в замках разбираюсь. Его небось сделали в деревенской кузне…
И он начал длинный рассказ про замки и деревенские кузницы. Но Джаган оборвал его.
— Так гляди в оба, — сказал он.
Капитан отдал честь. День кончился.
2
Когда в половине восьмого он шел домой по Базарной улице, вокруг уже стояла тишина. Из аптеки Кришны на улицу падал яркий луч голубого света. Заглянув в окно, он увидел доктора Кришну — перед ним сипел пациент с открытым ртом. На куче булыжника у края мостовой храпел бродячий пес. Булыжник этот привезли сюда, чтобы вымостить улицу, еще в 1947 году, когда в городе избрали первый в Свободной Индии муниципалитет. С тех пор он и лежал здесь. Из-под двери «Правдивого печатника» выбивался свет, хоть он и был закрыт в соответствии с Законом о часах работы. Джаган знал, что, если он постучит, Натарадж откроет дверь, а он сделает вид, что хочет справиться, готова ли книга. Книга лежала в типографии много лет. Это был его magnum opus, основной труд его жизни о Природном Лечении и Природной Диете. Джаган знал, что в ответ Натарадж опять скажет, что ждет литеры, но тут можно будет усесться в кресло и поговорить о политике. Он преодолел соблазн и прошел мимо типографии.
— Домой, домой. Сыну там, верно, скучно одному. Не сегодня…
Идя по обочине, он погрузился в свои мысли. Мимо него катили повозки, возницы погоняли лошадей пронзительными криками. Проехало несколько велосипедистов, промчался мотороллер и два-три автомобиля. Они громко гудели. Потом движение стало меньше и наконец совсем прекратилось. Значит, он прошел уже улицу Кабира — вокруг царила тьма, здесь не было лавок с освещенными окнами. Над сточной канавой, на углу Базарной и улицы Лоули, был маленький мостик. Как всегда, у мостика сидел городской нищий, смотрел на прохожих и плевал в канаву, а у стены стоял осел, словно напрашивался, чтоб и в него плюнули. Джаган знал, чего ждет нищий — листьев, на которых едят. Их на улице Кабира выбрасывали после еды за дверь. Нищий собирал их, счищал руками остатки овощей и риса и набивал ими желудок.
«Нужно бы, чтобы вся нация отказалась от обычая есть с листьев, — размышлял Джаган. — Ели бы с тарелок, тарелки можно вымыть и оставить, не то что листья, которые выбрасывают на улицу, чтоб они доставались нищим».
Внезапно его захватила мысль о всевозможных преобразованиях в жизни нации.
«Если все откажутся от листьев для еды, торговцы листьями разорятся. Придется им искать себе какое-нибудь другое занятие. Но прежде следует подсчитать, какой процент населения ест с листьев, а какой — с тарелок. Каких тарелок? Серебряных? Алюминиевых? Или из какого-нибудь другого металла? Сколько людей собирают опавшие листья в лесах вокруг Мемпи, а потом скрепляют их по углам черенками? А сколько — выращивают особые банановые пальмы, листья которых служат вместо тарелок?»
И пока все это не будет проделано в общенациональном масштабе, нищий этот так и будет сидеть у моста.
Поздно вечером он вылезал из своей канавы и шел по улице, останавливаясь у каждой двери.
— Матушка, — кричал он, — подайте горстку риса голодному…
Голос у него был глубокий и сильный, он проникал за любую дверь и доходил до самой кухни. Маленьких детей стращали этим нищим — его называли трехглазым.
— Этот человек позорит нацию, — произнес Джаган про себя.
Пройдя два квартала, отделявшие его от памятника Лоули, он почувствовал, что в голове у него гудит от всех этих национальных и общечеловеческих проблем и связанных с ними трудностей.
Сэр Фредерик Лоули стоял лицом к городу. За его спиной город кончался, там простиралось ничто — так, во всяком случае, было задумано в свое время. Однако этому не суждено было сбыться — за спиной его появилась Новая улица, потом Южная улица, потом улица Лоули, так что старый дом, выстроенный отцом Джагана на самом краю города, оказался теперь первым в Новом районе.
Подходя к памятнику, Джаган почувствовал радостное волнение — не оттого, что увидел бронзового великана, стоящего в наполеоновской позе и милостиво озирающего прошлое и будущее Мальгуди с высоты своего величественного пьедестала (вот уже сорок лет, как Джаган перестал его замечать), но оттого, что он должен был сейчас увидеть своего сына Мали. От пьедестала со всех четырех сторон шли широкие ступени, заменявшие собой садовые скамейки для молодежи и стариков всей округи. На ступенях со всех сторон сидели люди: старики-пенсионеры, бездельники, усталые батраки и больные, которым врачи велели дышать свежим воздухом, С южной стороны, облокотясь спиной о велосипеды, группой стояли студенты колледжа, все как один одетые в узкие брюки и яркие рубашки, и во весь голос спорили о кинозвездах, крикете и последних модах. Чтобы не смущать сына, Джаган обошел памятник с севера. Но прежде он, как всегда, посмотрел, там ли сын. Он бросил быстрый взгляд на группу студентов и тут же заметил желтую рубашку Мали. Сердце его радостно забилось. Он тихонько пошел прочь, почему-то бормоча про себя:
— Бедняжка… Бедняжка… Пусть его…
Он очень гордился ростом и весом своего сына.
«Народу там много, но Мали среди всех выделяется. Хотел бы я знать, что готовит ему господь, — размышлял Джаган. — Что ж, время покажет…»
Так в мыслях о сыне он и добрался до дома.
Отперев дверь, он зашел, зажег свет в первой комнате, снял шарф, повесил его на гвоздь, снял рубашку и сунул ее в корзину для завтрашней стирки. Он прошел свой старый дом насквозь, через внутренние дворики и коридоры, поднял засов на задней двери и тихонько опустил его. С минуту он стоял неподвижно, глядя на звезды, пораженный зрелищем небесного свода.
— Кто живет там? — шептал он про себя. — Неизвестно… Думай не думай — это так и останется загадкой. Может, мы, сами того не подозревая, видим обитель богов. Может, сверху на нас глядят все наши древние святые. Что же это за созвездия?
Джаган не очень-то в них разбирался. Отправляясь от Пояса Ориона или его Меча, он умел находить Полярную звезду, за что много лет назад, когда он был еще скаутом, его наградили значком второй ступени. Этим его астрономические познания и ограничивались. Над головой его сверкало бесчисленное множество небесных тел, но для Джагана они вроде и вовсе не существовали — кроме тех двух, которые он умел находить. Правда, помимо Ориона и Полярной звезды, он видел иногда где-то на западе необычайно яркую звезду. Она замирала порой над землею, словно искра из праздничного фейерверка. Джаган называл ее то Венерой, то Юпитером, но восхищался ею беспредельно, гордясь, что и сам является частью той же вселенной. Каждый раз, выходя во двор принять душ, Джаган на секунду останавливался, глядя в раздумье на небо.